Друзья Палмера частенько говаривали, что она станет «потрясающей мамой», и эта высочайшая похвала не могла его не радовать.

– До понедельника, солнышко, – собрав всю волю в кулак, он разыграл хорошую мину.

Бросив взгляд на часы, Клэр нахмурилась с наигранным неодобрением.

– И куда же это вы направились, мистер?

Палмера всегда изумляло, как его дочь умудряется сохранять свежесть – и в одежде, и в настроении – на протяжении всего душного сентябрьского дня. Шелковистые каштановые волосы средней длины аккуратно уложены. Взгляд добрый, ни капельки не осуждающий. Кожа гладкая, без изъянов. Заботы и тревоги светской жизни словно не коснулись дочери. С возрастом она становится все более обходительной, как и ее мать, всегда находившая теплое слово для каждого.

– Отплываю вечером на «Забияке», – он утер лоб платком.

– О, забавно. А мне можно?

– Не сегодня, солнышко.

– У Микки я и спрашивать не буду, – настаивала она, чувствуя себя чуточку уязвленной.

Последний дружок Клэр – сущий индюк. Палмер скорее перерезал бы себе вены, чем провел с этим субъектом в море хоть пять минут. Но удержался от соблазна высказать нелестный комментарий.

Улыбнувшись с сияющим взором, хотя под ложечкой мучительно засосало, Палмер покачал головой.

– Он тоже не приглашен.

– Что-нибудь не так?

– Не-а.

Клэр помедлила. Ответ отца прозвучал чересчур беззаботно, чтобы успокоить ее.

– Ты что-то не в себе.

– Сегодня вечером мне надо капельку простора.

Этажом ниже Палмер наведался в кабинет ДжоДжо с высокими потолками и стенами насыщенного шоколадно-коричневого цвета. Ее такса Холли, наделенная душой крупного пса, втиснутой в крохотное тельце, подскочила и обнюхала ботинки Кинкейда, молотя хвостом, как ненормальная.

ДжоДжо сидела на мягкой кушетке, обтянутой красным чинцем, подобрав под себя ноги, обутые в туфельки Джимми Чу, и тараторила в микрофон гарнитуры по-испански с такой скоростью, что Палмер даже не мог разобрать, где кончается одно предложение и начинается следующее.

Он изучал этот язык на протяжении всех старших классов. И не раз убеждался, что только потратил время впустую. Порой ДжоДжо поддразнивала его, с непроницаемым видом произнося протяжным, неспешным испанским, который приберегала для иностранцев: «Usted habla espa~nol como un gringo» [6] .

Увидев его, ДжоДжо спрыгнула с кушетки, вонзив в пол четырехдюймовые каблуки. Не прерывая разговора по телефону, не сбившись со слога, не приостановившись даже на долю секунды, Палмер одними губами выговорил: «Я иду в море», – после чего она поправила мужчине волосы, сдвинула гарнитуру и смачно поцеловала в губы.

ДжоДжо утерла с его губ следы «Малинового румянца» – своего любимого оттенка губной помады. Ее искусное прикосновение граничило с любовной лаской, хотя на самом деле просто выражало привязанность.

– Qu'e pasa? Qu'e pasa? [7] – Эхом откликнулась она в микрофон, счастливая и возбужденная, не в силах сдержать свой энтузиазм.

Вместе они являли странную парочку. И дело не столько в возрастной разнице: ДжоДжо тридцать девять, а у него протез тазобедренного сустава. Дело в том, как они шагали по жизни. Палмер – классический южный джентльмен, никогда не суетящийся, всегда неспешный и методичный, словно Земля готова придержать свое вращение, пока он ее не нагонит. Она же – подвижная, трогательная, говорливая и соблазнительная.

На миг ДжоДжо сфокусировалась на Палмере. Он увидел, как по ее золотисто-кофейному лицу промелькнула озабоченность, и темно-карие миндалевидные глаза дамы тревожно распахнулись. Палмер широко улыбнулся, как будто заключая соглашение, и ласкал ладонью щеку ДжоДжо, пока она снова не воссияла и испуг не скрылся без следа.

С этим он и направился на Брод-стрит, навстречу чарльстонскому вечеру, все еще напоенному волглой жарой в 5:30 вечера. Лишь раз он бросил взгляд через плечо на свое здание – желтая штукатурка, большие сводчатые окна, – которое окрестил «нашей мировой штаб-квартирой» лишь отчасти в шутку.

Теперь же при одной мысли о Фонде Пальметто к горлу подкатывала тошнота. Находиться там – сущая пытка, атмосфера полна жалоб и прочих глупостей. Уйти оттуда – ничуть не лучше. Потому что снаружи дом благих намерений Палмера больше смахивает на надгробие, чем на попытку искупления грехов. Судя по всему, эпитафия должна гласить:

«Вот здесь-то Кинкейд и облажался».

Было 9:30 вечера.

Солнце уже село. Морской бриз прогнал дневную жару, а прилив утопил болотный смрад булькающего ила. Не было ни москитов, ни каких-либо других насекомых, упивающихся превосходством в воздухе над Чарльстоном. «Забияка» покачивался в океанской люльке, плеск воды гипнотизировал. В такую ночь легко забыть день минувший.