Шрифт:
— Паршивец, — кричит она и со всего размаху звонко бьет Пашку по щеке, по той самой, которую пять минут назад целовала.
Пашка никогда не видел мать такой злой и некрасивой. А она все бьет и бьет его…
— Мерзкий, мерзкий мальчишка! Дурень! Простофиля!
На шум из другой комнаты выскакивает Валька. Он пытается защитить Пашку, но мать отталкивает и его.
— Уйди от меня! Все вы подонки, и ты — не лучше. Вечно идешь и трясешься, как бы кто не увидел тебя со мной, как бы кто чего не сказал. Только и хороша ночью, да когда тебе пятерка нужна…
— Ладно! — кричит Валька. — Ты тоже не подарок. Подумаешь, мадонна… Сама же первая прибежишь.
И, схватив под мышку полушубок, он выскакивает, чертыхаясь в коридоре оттого, что налетает на Ленушку, стоящую за дверью.
Спустя пять минут мать сидит на Пашкиной кровати и плачет, покачивая головой как от зубной боли:
— За что же мне такое наказание, господи? За что? — и опять плачет.
Плачет и Пашка. Он забился за свой письменный стол и, сидя на полу, думает о том, что он больше не будет мучить мать, что вот возьмет и умрет сегодня, простудится и умрет. Или соберет свои вещи — книжку про героев, ласты, настоящий патрон, который хранится в его столе — и уедет насовсем к бабе Фене. И не надо ему ничего, если мать такая плохая, если она из-за какого-то Вальки бьет его.
— Павлик, — наклоняется к нему мать. — Я плохая, Павлуш, прости меня, родной мой.
Она плачет и целует Пашку, и Пашка чувствует ее горячие слезы на своем лице. Ему становится очень жалко и мамку, и себя, и он, уже не сдерживаясь, ревет.
— Ну вот и все, — гладит его по голове мать. — Вот и все. Прости меня только, ты только прости. Все будет хорошо, а летом мы с тобой поедем в Настасьино… И никто нам с тобой не нужен…
На следующее утро Пашка просыпается еще раньше обычного. Он лежит в темноте и смотрит в окно. Наверное, мороз ослаб, поэтому верхний угол стекла оттаял, и Пашке хорошо видны звезды. Их много, целая уйма, и все они тихонько вздрагивают. Пашка лежит, закинув руки за голову и думает. Ладно, он не будет умирать и не уедет насовсем к бабе Фене, потому что мамка будет скучать без него. Она хорошая… Вот и сегодня ночью, наверное, раз сто заходила и все смотрела на Пашку, жалела его.
— Нет, — шепчет Пашка, — я ее не брошу. А то кто же будет будить ее по утрам, кто ей скажет, что уже полные копытца водицы…
Он смотрит сквозь оттаявший угол оконного стекла на далекие звезды, и чистые звезды из черной бездны подмигивают ему.
Печаль под колеса
Тихона похоронили в июне, а в сентябре он вдруг пришел домой. Когда постучали, Полина сразу поняла, что это он. Она как была в одной рубашке, босиком, бросилась к двери, распахнула ее, а он стоит и улыбается, говорит:
— А вот и я. Здравствуй, Полина.
А она ему:
— Тиша, родной, ты же ведь умер…
— Нет, я не умер. Я просто уснул. Знаешь, сон такой есть, уснет человек и долго, несколько месяцев, спит, даже незаметно, как он дышит. Все думают, что он умер, а он живой. Вот и я тоже уснул этим сном… — И опять виновато улыбается.
— Что же ты стоишь в дверях, Тиша? Заходи.
— Я не могу, я только на минутку. Меня там ждут. Я сейчас пойду, дай только тебя поглажу, — и гладит ее по голове. А она плачет, все хочет ладонь ему поцеловать, но никак не получается. — Вот и все, — говорит, — а теперь я пошел.
— Я с тобой, Тиша, — закричала она, — не оставляй меня, я не могу без тебя. Пожалей меня, Тиша!
А он головой покачал: мол, нет, тебе нельзя со мной — и пошел.
Полина рванулась за ним, выбежала из подъезда босиком, а его уже нет, нет его, нигде нет.
— Тихон! Тихон! Милый мой!
…Проснулась вся в слезах. Рядом Маша стоит, за плечо ее трогает:
— Мама, мамочка, проснись. Ты кричала во сне, — и гладит Полину по голове, — не надо, мамочка, не плачь. — А сама тоже плачет.
Полина притянула к себе дочь, прижалась горькими дрожащими губами к тонкому виску:
— Машка, родная моя, что ж мы с тобой такие несчастные, а? Что ж мы с тобой такие…
И долго лежали обе и плакали, плакали.
— Тише, Маша, тише, Полину маленькую разбудим…
Потом, когда уснула Маша, Полина поправила одеяло на младшей дочери, названной Тихоном в честь жены тоже Полиной, и снова прилегла. Но сон не приходил, и она в который раз вспоминала те летние дни.
В конце мая у них запел чайник. До этого был чайник как чайник, а тут, перед тем как закипеть, вдруг тихо с подвывом запел. У них тогда еще гостила мать Тихона Анна Михайловна. Она мыла посуду в раковине да так и замерла с тарелкой в руке.
— Полина, — сказала она, — никак кто помрет теперь у нас?
— Ой да бросьте вы, мама, в ерунду всякую верить, — только и сказала тогда Полина. — Накипью оброс чайник, вот и воет.
Потом на похоронах Анна Михайловна будет плакать и рассказывать всем, как у них запел чайник и как ее материнское сердце сразу почувствовало, что теперь кто-то умрет. А Полина на кухне будет в это время стряпать для поминок, кусать губы и ронять на горячие румяные блины горькие слезы. Получалось так, что у всех было горе, — и Анна Михайловна, и сестры, и братья Тихона, и вся многочисленная родня причитали у гроба в большой комнате, — а у Полины, выходит, никакого горя нет, и поэтому она варит кутью, жарит котлеты и потрошит кур. И было от этого еще горше: вот стоит она у плиты и стряпает, чтобы зачем-то кормить и поить чужих людей, когда там, на столе, лежит ее Тихон, ее Тиша! Они всё чувствовали, они всё знали наперед… Чего же они ничего не сказали ей в то утро? Она бы закрыла двери на ключ, она бы его не пустила…