И вот теперь Олег Иванович широко размахивал косой, медленно переступая своими худыми ногами. Уже давно на нем взмокла майка, горели от жары стиснутые в резиновых кедах ступни, мутными каплями дрожал на ресницах соленый пот. Соломин очень быстро выдохся, его вдруг стало поташнивать, застучало в висках.

— Ниче-ниче, — отбирая косу, успокоил его Палтэф, (так сослуживцы прозвали Павла Тимофеевича Фофанова — из отдела осушения). — Иди полчасика поваляйся в холодке, и все пройдет. А то ведь и жилы себе можно порвать.

Спал в эту ночь Соломин неспокойно, метался и бредил, и утром Палтэф дал телеграмму его жене. Алла прибыла в этот же день и решительно заявила, что забирает мужа домой. Олег Иванович уезжал тихий и грустный, хотя и пробовал шутить.

— Ничего, Палтэф, ты и один со своей комплекцией поднимешь наше сельское хозяйство на невиданную высоту. — И сам не веря своим обещаниям, пытался уверить своих товарищей: — Ничего, денька два отлежусь, и вернусь. Все будет иначе, все будет по-другому.

Алла, собирая вещи Соломина, негромко ругала его:

— Я же говорила тебе — не надо ездить в колхоз. Говорила? Ты же только хорохоришься, а ведь у тебя совершенно для этого нет силенок. Без привычки, без характера разве здесь обойдешься? Но ничего, я тебя отпою липовым цветом, зверобойчиком — ты у меня станешь даже лучше, чем прежде.

Соломин рассеянно слушал жену, смотрел в окно. Сразу за школой, в которой расположились шефы, начинался молодой березовый лес. Ветер сонно шевелил зеленые гривы деревьев. В них уже начали появляться первые желтые пряди.

Глухов сидел на лавочке в стеклянной ожидалке и, засунув руки в карманы пиджака, смотрел в темноту. Сентябрьский дождик назойливо барабанил по опавшим листьям, по асфальту, по разноцветным стеклышкам автобусной остановки. Люди приходили и, дождавшись своего автобуса, уезжали. Появлялись новые, а Глухов все сидел и сидел, глядя в одну точку на ту сторону улицы, где теплыми пятнами светились поздние окна.

Часы у Глухова остановились, и он не представлял, который сейчас час, хотя по уменьшившемуся количеству пассажиров и можно было предположить, что уже довольно поздно.

— Последний не проходил, дядь? — спросили у него.

— Не проходил, — не оборачиваясь, ответил Глухов.

— А закурить нету? — спросил все тот же мальчишеский голос.

Глухов вздохнул и полез в карман за "Примой". Достал две сигареты, одну протянул пареньку.

— А спички есть?

"Может, тебе еще и губы дать", — хотел было сказать Глухов, но промолчал. Чиркнул спичкой и, зажав в ладонях горячий огонек, протянул мальчишке. И пока тот прикуривал, рассмотрел его: длинные висюльки намокших волос, белые ресницы, нос картошкой.

Посидели, помолчали, попыхивая сигаретами.

— Видишь, дело какое, — неожиданно заговорил Глухов. — Я и задел-то ее так себе. Передком легонько толкнул…

— Кого? — не понял парнишка.

— По Маяковской еду, вижу, старуха ковыляет, ну я и скинул вроде. А когда подъехал к ней, смешно сказать, еле полз… на тормозах… А оно ведь дождь… Вот маленько и стукнуло. — Глухов затянулся несколько раз подряд, выпуская дым через ноздри. — Она отскочила в сторону — ну, ясное дело, упала. Мне бы остановиться, а он свистеть… И я, дурень, — ходу. Струхнул, стало быть, — он стрельнул "бычком" в лужу и замолчал.

— Может, обойдется, дядь?

— Какой обойдется! — Глухов махнул рукой. — Номер, как пить дать, записал, так что — сливай воду… — Он потер ладонью небритый подбородок. — Машину поставил, пришел сюда и сижу. Домой боюсь идти, небось уже ждут-дожидаются. Нинка, наверное, плачет. Нинку жалко… Да… Двадцать семь лет шоферю, хоть бы курицу раз задавил, а тут…

— Дядь, может, ничего со старушкой?

— Какой — ничего? Я в больницу звонил. — Глухов снял кепку, зачем-то засунул ее в боковой карман. — Бедро сломано… Как ни крути, а года три впаяют. Нинку вот только жалко… Весной с ней серебряную справили, а тут такое дело…

Мальчишка поднял воротник плаща и поежился, а Глухов так и сидел с непокрытой совсем почти лысой головой и не замечал ни холода, ни сырости.

— Ваську в прошлом году обженил, а у Верки пацану уже три года. Хорош пацан! — Глухов улыбнулся. — Уши оттопырены, как у меня.

Он достал из кармана кепку, повертел ее в руках и надел на голову.

— Если записали номер, тогда… — парнишка подумал, но так и не придумал, что тогда.

— А мне сон с четверга на пятницу снился, — снова заговорил Глухов: — будто Нинка сидит, хлеб отломит и сначала в сметану помакает, а потом в соль и ест. Плохой сон. И вот тебе, пожалуйста… Он опять снял кепку и положил ее рядом на лавочку. — Главное, что еду-то веселый. Время к шести… Ну, думаю, приеду, поем, телевизор посмотрю, а завтра выходной, к Ваське схожу завтра.