Шрифт:
— Выпили бы с Васькой, да?
— Чего? — переспросил Глухов.
— Я говорю, выпили б, небось, с сыном-то? — смутился мальчишка.
— Не-е, я зарок дал. Уже год не пью. Нинка рада. А раньше я здорово зашибал. В вытрезвителе два раза был, а теперь не пью, не-е… Нинка говорит — теперь друг для друга и поживем. Рубаху мне вчера купила, в полоску такая, дорогая — рубликов семнадцать… Вот так.
Парнишке очень хотелось еще что-нибудь сказать.
— Ишь, сеет как, — выглянул он на улицу.
Глухов тоже встал, будто хотел убедиться в том, что действительно сеет, потом снова сел, вздохнув.
— Может, еще закурим? — предложил парнишка.
— Валяй, закуривай.
Закурили. Дождевые капли клевали крышу остановки, шуршали в оставшихся на деревьях листьях.
— Карп щас на горах идет, — раздумчиво произнес Глухов. — Мне Сапожков Петька крючков кованых принес. — Отогнув подкладку кепки, показал: — вишь, блестят? — Пригладил подкладку и опять надел кепку. — Хорошие крючки. Цевье крепкое.
— А может, пойти и все рассказать? — парнишка словно заглянул ему в душу.
Но Глухов ушел от ответа на мучающий его вопрос.
— Есть хочется… — Он встал и начал ходить по остановке. — Хорошо хоть Верку успел перевезти. Им квартиру в ту среду дали. Ничего квартирка, двухкомнатная. Только подоконники узкие… И кухню надо кафелем покрыть… А Сашка, зять мой, сапоги мне подарил. — Глухов покрутил ногой, показывая сапог. — Хороший товар, яловые. Сашка из армии их привез. Ему-то они на что? А я сапоги люблю. Перед Сашкой теперь неудобно… Вот черт…
Хлюпая по лужам, подошел блестящий автобус, но никто из него не вышел. И автобус, обдав остановку теплым сизым облачком, устало покатил дальше.
Шаман-дерево
В субботу вечером низкая сырая хмарь, несколько дней висевшая над тайгой, стронулась, словно плот, оттолкнутый багром, и медленно поплыла над сопками Джуг-Джура, обволакивая вершины густой пеленой. И весь вечер, всю ночь ветер хозяйничал в тайге: продирался сквозь тяжелые лапы елей, пугал юрких серо-голубых белок, срывал с сосен красноватую шелуху и швырялся тяжелой золотоносной пылью.
Утром в огромных небесных провалах показалась холодная голубизна. Облака шли угрюмой разодранной чередой то пряча, то вновь открывая капризное якутское солнце, лучи которого скользили по сопкам, по холодной стремительной реке Аллах-Юнь, по крошечному спящему поселку…
В эти ранние часы Агей, уставший бороться с бессонницей и ноющей болью в правом плече, окончательно понял, что ему не уснуть. Стараясь не делать резких движений ревматической рукой, он осторожно выбрался из-под ватного, с засаленными краями одеяла и, шлепая босыми ногами по холодному полу, подошел к буфету.
Пошарил в ящиках, отыскал толстую серую свечу и, зажав ее меж колен, зажег спичку. Подождал, пока свеча разгорится, и осторожно начал капать раскаленным парафином на больное плечо. Горячие капли жгли кожу, но прогревали плечо до самой кости, и от этого становилось легче.
Агей держал наклоненную, потрескивающую свечу над плечом, пока не устала от напряжения здоровая рука. Затем сколупнул с тела парафиновые плюшки, надел штаны и длинную заячью безрукавку, собираясь выйти на улицу. Но мельком глянув в старое, в ржавых пятнах зеркало, задержался перед своим отражением. С зеркальной поверхности на него смотрел старый человек с редкими желтыми зубами и воспаленными красными глазами, в которых затаились боль и тоска. Он поправил перепелиную челку, крылышком спадающую на бледный лоб, потрогал негустую рыжеватую бороду и вышел из избы.
Еще не утихший ветер катал по двору солому и рябое птичье перо. От белого яркого света щекотало в носу и щурились глаза. Агей зашел за сарай и помочился на густую траву рядом с поленницей дров. Потом, выбрав чурку посуше, маленьким топориком стал щепать ее и, пока от топорика с треском отлетала щепа, все думал и думал свою угрюмую думу:
"Ежеленко ты, Ежеленко… Что же теперь будет, Ежеленко? Запрягли тебя, мой дорогой, так и до меня докопаются — это уж как пить дать. Что же делать-то? Делать надо что-то. Что? Что? Убечь? Не заяц, поди, да и не молоденький уж, чтобы по тайге-то бегать. А какого ж рожна! Сидеть ждать, пока за тобой прилетят. Вот он я, милые мои, в красной рубахе вас жду-дожидаюсь, давайте поцалуемся…"
Он совал лучину в железную печурку, стоящую посреди двора, наливал в чайник воду, разогревал холодную зайчатину, ходил по двору, смотрел через забор на улицу и все никак не мог отделаться от страха.
"…Все-все. Взяли за горло. Неужели все? Нащупали жилку? Ну нет! Главное, до вечера дотянуть, заняться чем-нибудь… И мотать отсюда, скорее мотать! Сегодня же. А там ищи ветра в поле… Мне и жить-то осталось, может, лет пять. Не дамся, зубами грызть буду, а не дамся. Дайте дожить, дайте умереть спокойно! Сто лет уже прошло, все быльем поросло… Полжизни угробили — все мало вам, мало?"