— Саша, — говорит она, — ты не приезжай, когда я помру… далеко.

— Что ты такое говоришь, ба? Живи долго!..

А у нее опять слезы по щекам, и медленно тянется рука с мятым платочком, чтобы утереть эти слезы.

— Если б не война, Саша, если бы не война…

Руки бабушки на сгибах, где находятся вены, вздуты черно-фиолетовыми пятнами. Когда бабушкин муж, токарь, умер в сорок третьем году от голода прямо у станка на оружейном заводе, ей одной пришлось поднимать пятерых детей. Самой старшей из них — моей маме — было пятнадцать лет. И чтобы всех прокормить, бабушка и мама с вечера становились в очередь на сдачу крови, мечтая о том, чтобы их не сочли слабыми, только бы не сочли слабыми и взяли не 225, а 450 граммов крови. За 450 граммов можно было получить сказочное богатство: целые шестьсот граммов хлеба, целые двести граммов масла и немножко крупы. Только бы их не сочли слабыми, только бы не сочли… Но маму выставляли из очереди вообще, а у бабушки брали только 225…

А потом они ходили "по борушкам". Осенью, когда уже на полях урожай выбирался весь подчистую, сотни людей пальцами перепахивали эти поля вновь и умудрялись находить в холодной тяжелой земле картофельные корешки и картофельные обрезки.

Сами ездили в лес за дровами. Грузовые трамваи ходили до Косой горы, и если случалось на таком трамвае проехать через весь город, считалось — привалило счастье. От Косой горы с саночками надо было пройти пяток-другой километров. А когда домой вернешься, тебе уж и без огня жарко: весь горишь, как в лихорадке, ноги подгибаются, руки дрожат… А через минуту озноб, и ледяной холод дерет по спине…

Но бабушка растапливает печь, и все греются у ее огня и ждут, когда же закипит вода в чугунке с картофельными орешками. А пока бабушка тоненькими ломтиками нарезает развороченные осколком полбуханки хлеба, того самого хлеба, который мама, зажав под мышкой, несла из магазина домой. Снаряд ударил далеко впереди, мама только почувствовала, как вытолкнуло, вырвало у нее из-под руки хлеб. Теперь мама сидит у печки, греется и никак не может отогреться — так она замерзла еще тогда, когда они полоскали зимой с бабушкой белье на Упе. Мама соскользнула в прорубь, и ее несла, ломала и душила подо льдом река, пока у другой проруби ее не ухватил и не выволок наверх какой-то мужик, тоже полоскавший белье. С тех пор мама боится воды.

…Я просыпаюсь рано и, еще не открыв глаз, чувствую, что я дома, у бабушки. За окном стоят осенние предутренние сумерки. Бабушки в комнате нет, верно, уже хлопочет на кухне, нашей большой общей кухне.

Раньше, когда я был мальчиком, в кухне на каждом из столов голубым огнем горел примус. Я просыпался и слышал, как они ровно гудели и как бабушка командовала моим тетушкам:

— Девки, керосин привезли. Быстро за керосином!

И с бидонами, с жестяными банками и бутылками маячили в сумерках за окном женщины. Почему-то только женщины, и почти все в жестких темно-серых платках мелкой кольчужной вязки. Эти серые платки послевоенной Тулы — целая эпоха.

По утрам сквозь полусон-полуявь слышал я, как весной за окном свистел и вгонял в небо своих белых турманов Витька Голышев, как шли через парк, мимо нашего дома, на базар, о чем-то громко судача, рогожинские бабы, как однотонно и протяжно кричали в парадном: "Ко-о-о-му квашенки!"

И еще вспоминается смешливый дед в картузе, с темным мешком за спиной, которого я так ждал у раскрытого солнечного окна, чтобы крикнуть ему: "Чтобы тебя елками захлестали!" А он снимет картуз, поклонится и так же весело ответит: "Чтоб тебя грач заклевал!" У этого окна я всегда ждал бабушку с работы. Там, впереди, поляна, с одной стороны которой распахнулся наш дикий и заросший столетний парк, а к другой примыкает угол барака, и посреди — одинокая и высоченная голубятня. В пору моего детства все просто с ума сходили с этими голубями, а теперь их здесь никто не водит, некому водить.

Отшумел, отплакал, отпраздновал все свои свадьбы, отпел, отплясал наш поселок. Ломают, сносят теперь здесь дома, именуемые корпусами. Чаще всего к оставшимся корпусам подъезжает разве что "скорая помощь" да изредка грузовичок с полоской траурного кумача по борту…

Дверь отворяется, и входит бабушка.

— Саша, ты спишь? — спрашивает она.

— Доброе утро, ба!

Она зажигает свет и на вытянутых руках несет мои выстиранные и еще теплые от утюга рубашку, носовой платок, носки…

— Ну зачем ты, ба? Стоило ли из-за этого вставать чуть свет?

— Ничего, — говорит довольная бабушка, — ничего… Я тебе твоих терунков напекла, вставай, пока горяченькие.

Я ем, обжигаясь, немыслимо вкусные картофельные теруны, запиваю их чаем, а бабушка, положив руки на скатерть, смотрит и смотрит на меня.

— Что же ты сама-то ничего не ешь, ба? Попробовала бы рыбу, которую я тебе привез. Царская рыба!

— Спасибо, — говорит бабушка, — я уж кусочек отщипнула, когда утром Полю и Вальку угощала. Надо еще Лидке с Нинкой оставить. А может, и Юрка нынче зайдет, обещался…

Бабушка вдруг тускнеет и спрашивает:

— Ты сейчас ведь уедешь, Саша?

И опять мне делается тяжело, мучительно тяжело на душе.

Я целую сухую холодную руку бабушки и тихо говорю:

— Надо, ба.

— Куда ж теперь? К матери?

— На недельку к матери. Потом с семьей на юг, а оттуда на самолете напрямую на Север.

— Несчастливый ты у меня, Саша, — говорит вдруг почему-то бабушка и опять плачет, плачет, плачет.

Я пытаюсь было возразить, что, мол, ничего подобного, даже стараюсь хохотнуть, но все это у меня получается жалко и грустно. А бабушка наказывает мне, чтобы я не бросал семью, жил дружно, не хвастал, не гордился, чтоб в беде был у людей на виду, а не таился, не прятался, чтоб берег себя от морозов на Севере, чтоб передал матери — пусть пишет, а то, может, и приедет.