Первым просыпается Коля. Он разжигает железную печурку, ставит на нее высокий медный чайник. Перегудов еще некоторое время ворочается на полу под полушубком, потом, кряхтя и отдуваясь, встает, растирает затекшие бока и с хрустом потягивается. Вдвоем с Колей они пьют, обжигаясь, сладкий крепкий чай, а затем отцепляют притороченную к "Люру" моторку и стремительно мчатся по студеной реке.

Возвращаются они, когда уже вовсю светло. На катере пахнет ухой, картошкой и тушенкой. Вместе с Колей Перегудов выгружает из моторки бельевой бак и прорезиненный мешок, наполненные ошкеренной белорыбицей и огромную, еще живую семгу. Рыбина лениво шевелит хвостом и щелкает жаберными крышками, разевая хищный, загнутый кверху рот. Когда рыбу переваливают на палубу, она вздрагивает своим беззащитным бело-перламутровым брюхом, теряя серебристые копеечки чешуи.

— Четыре акта составил, — говорит Перегудов. — А эти семгу бросили — и деру. Ну и лодки у них — супер! Мы за ними погнались — куда там! Для острастки выстрелил в воздух: думал — побоятся, остановятся. Ничего не боятся. За патрон как теперь отчитываться буду — не знаю. А мотор у вас на лодчонке — дрянь. Глохнет и глохнет…

Семяшкин допивает чай, утирает губы тряпочкой и, кося глаз на семгу, говорит:

— Ехать надо.

Вновь стучит внутри катера дизель и поет свою монотонную песню: кту-кту-кту-кту. Сумароков возится на палубе с лодочным мотором, выкручивает свечи, дует в них, пробует подсос бензина в карбюратор. Перегудов с Колей, поев ухи и картошки, ложатся отдохнуть в кубрике и, спаянные недавней совместной погоней, азартом преследования, разговаривают:

— Ты, Коля, вот что, — говорит Перегудов, — иди работать к нам в милицию. У тебя хватка есть, из тебя отличный работник получится.

— Нет, — отвечает Коля, приподнимаясь на локте и сияя своими неправдоподобно синими глазами, — мне сейчас в армию идти, уже повестка пришла.

— Тебя в десант возьмут, — оглядывая крепкую и молодую фигуру Коли, решает Перегудов. — Десант — это хорошо! Вот после армии и приходи к нам. Нам добрые и сильные ребята нужны.

— Нет, я, наверное, все-таки не приду. Я реку люблю. У меня дед рыбаком был, отец — рыбак… И я тоже решил. Работать на реке интересно… — Он умолкает, но неожиданно задорно спрашивает: — А знаете, как раньше осетров живыми в Питер возили? Их отловят, рюмку водки в пасть вольют и везут в санях, только обмотают тряпками и водой еще поливают, чтобы жабры и кожа не обсохли. Вот так их живыми до Питера и доставляли. Это нам в техникуме рассказывали.

— Ишь ты — водкой поили, надо же! — удивляется Перегудов. Но сон начинает смаривать его. Он зевает, заворачивает себе на голову полушубок и засыпает.

Просыпается Перегудов оттого, что "Люр" скребет днищем по песку и останавливается.

— Что?! На кошку сели? — вскакивает Коля и лезет наверх. Следом за ним поднимается на палубу и Перегудов.

— На тоню к Нефедычу решили заглянуть, — поясняет моторист Володя.

Сумароков гремит трапом, скидывая его конец, а потом и сам спрыгивает на мокрый песок. На берегу, на зеленой поляне, дымит костер, под дощатым навесом сушатся сети и оранжевые рыбацкие куртки. У костра в телогреечке и теплой шапке старичок, такой же щуплый и костистый, как капитан "Люра".

— Здравствуй, Леня, здравствуй, — говорит он, вставая, и подает Семяшкину сразу две руки, а остальным приветливо кивает.

Потом он вешает над костром мятое черное ведерко, подкладывает в огонь щепленые плашки.

— А ты ай один? — спрашивает Семяшкин.

— Один, — равнодушно подтверждает Нефедыч. — Илюшка с Гришкой запили, сукины дети. Как вчера утром ушли на моторах в Оксино, так и нет. А я чё ли на веслах много нагребу? Так умаялся весь… — Он вдруг оживляется: — А может, ребята, вы мне сетки помогнете трясти? Тройку ходок, а? Пишша пока приготовится дак… А?

— Поможем, отец, что за разговор, — решительно встает Перегудов.

Притороченная к "Люру" моторка печально покачивается на легкой волне. Мотор Сумароков так и не сумел оживить, поэтому Перегудов вместе с Нефедычем садится в большую широкую лодку с задранным носом.

— Не лодка, а целая ладья, — шутит Перегудов, берясь за весла. — Лет двести этой посудине небось, а, отец?

Нефедыч щурится на белое сквозь туманную мглу солнце, смотрит на веселое лицо Перегудова и говорит как-то умиротворенно:

— Не рвись, не рвись веслами-то, коротенько кунай, коротенько…

Уже через пять минут плечи у Перегудова начинают каменеть и пальцы, крепко обхватившие гладкую рукоять весла, затекают. Он старается грести ровно, глубоко и сильно, но весло часто срывается, чиркая по волне и бестолково брызгая холодной водой. Когда лодка добирается до первой сетки, Перегудова от напряжения начинает потихоньку трясти. Утирая мокрый лоб, он прерывисто дышит, но еще улыбается и говорит, стукнув ребром ладони по борту:

— От и тяжеленная чертяка.

— Держи нос вдоль сетки, так-так-так. — Перегибаясь через борт, старик цепко хватает поплавь и ровно, размеренно вытягивает снасть. — Держи, держи нос, только держи, не греби…

Пахнет водорослями и свежей рыбой. Тяжелая сетка с бьющейся в ней серебристой зельдью скоро заполняет широкое днище лодки, а Нефедыч все тянет и тянет сети, мокрый ворох их все растет и растет. Наконец мелькает край сети и груз на веревке. Можно плыть назад. Но тяжело осевшая лодка, кажется, вовсе не движется, хотя Перегудов сереет от напряжения лицом. Он оборачивается, находит взглядом костерок на берегу, и ему кажется, что до него грести еще тысячу верст — так тонок и мал его голубоватый скрученный дым. Теперь уже деревенеет вся спина, будто надломленная в пояснице, ладони саднят, а лицо горит непрестанно и жарко.