Наутро оказалось, что прошел дождь, хотя было по-прежнему тепло. Они собрались и, в странно-прекрасном расположении духа, ни о чем не заботясь, отправились в путь.

Трава была мокрой. Аня закатала штаны и посадила Юльку на "кукарешки". Так они шли до бывшей околицы, откуда уже начиналась пахота: за вчерашний день трактор успел перепахать все поле. Анна спустила Юльку на комья глины и, хлюпая обувью, они пошли месить мягкий глинозем — другой дороги из Ластокурьи не было. Вдали на фоне встающего солнца очень ясно вырисовывалось Конецдворье.

— Мама, смотри, не Конецдворье, а прямо Москва, — сказала Анна, имея в виду схожесть силуэта деревянной церкви с Кремлем.

— Да, ты и раньше всегда так говорила, — тут же ответила ей мать, — "не Конецдворье, а прямо Москва!"

У Анны потеплело в груди, но она ничего не ответила: "Так значит, ничего не изменилось, и я сама не изменилась ничуть…"

Они выбрались на бетонную дорогу совсем грязными, особенно Юлька. Но это было настолько естественным, что никто из них не опечалился.

— Мам, давай зайдем на старое кладбище в Конецдворье, оно где-то тут должно быть, — позвала Анна.

— Пойдем, там моя бабушка, а твоя прабабка похоронена, — согласилась мать.

Опять новость для Анны: она этого и не знала. Просто было посреди деревни старое кладбище, торчали покосившиеся кресты, вечерами было жутко мимо него ходить… И не поверишь, что там кто-то из близких похоронен.

Они пошли искать, но не сразу увидели одинокий крест — последний чей-то безмолвный памятник, который пока держался, а от прочих могил даже холмиков не осталось — рассосалась глина…

— Мама, смотри-ка — теплоход, мы как раз успели, — издалека увидела Анна приближающуюся по реке точку.

— Куда ж мы поедем, это не наш! — по привычке запротестовала мать.

— Да куда-нибудь выедем, лишь бы на тот берег попасть, — с несвойственной ей беспечностью, совершенно убежденная, что земля круглая и когда-нибудь они попадут домой, решила за всех Анна.

Не успев ополоснуться, все чумазые, они сели на теплоход, который повез их мимо всех малых и больших деревень, приставая в иных местах прямо к берегу носом, без всяких сходен забирая двух-трех пассажиров, и финно-угорские названия деревень — Ластола — чередовались с русскими — Вознесение… "Надо же, только в нашем краю, наверно, такие названия еще и остались: Вознесение… А Архангельск? Каким чудом его-то не переименовали? Ар-ха-а-ан-гельск…" — дивилась, как будто впервые услышала, Анна.

— А баньку эту тетки продавать хотят, — вдруг как колом по голове жахнула мать. — Уже покупателя нашли. Все равно туда никто не будет ездить, а так ее спалят.

— Да вы что! — крикнула было Анна, а потом устало подумала: "А, рассыпься все прахом…"

— Маме никогда это место не нравилось, — продолжала мать, — эти дороги… Электричества не было, чуть что — за семь верст бежать… Не любила она Ластокурью. Да и Бог с ней! — закончила она, успокаивая то ли себя, то ли Анну. Анна молчала.

Добирались они долго, но земля действительно была круглой: добрались-таки. Дома у матери — во втором своем доме — Анна, как подкошенная, свалилась на диван и тут же уснула, благополучно проспав полдня наступившей Троицы. Ей было покойно, и она почему-то знала, что теперь никогда уже не приснится ей деревенский дом с его темной силою, с фантастическим могучим лесом вокруг и таинственно разбегающимися от него, зовущими куда-то тропинками.

И не так уж важно — продадут тетки баньку или спалит ее когда-нибудь лихой человек: знала она, что все они туда и на чистое место все равно приезжать будут, уезжать и снова неотвратимо возвращаться — чтобы пылью знакомой хотя бы подышать…

…Бабка, почуяв близкий конец, захотела было встать с кровати, но, сделав неверное движение, упала на пол и вдруг яростно закаталась по нему. Стены каморки не пускали. Она потянулась к выходу, переползла через порог, но на большее сил у нее не хватило. Язык отнялся, не было мочи позвать кого-либо, да и в доме в это время было пусто. Вдруг тело ее забилось в страшных предсмертных судорогах, и через минуту она затихла, ткнувшись исказившимся морщинистым лицом в половицы пола…

Я, в который раз вздрогнув, проснулась и свесилась с полки: не приехали ли? Оказалось, пора собираться: поезд в предутренних сумерках подходил к станции Няндома; стоял он там недолго.

На перроне, одинокой фигурой в столь ранний час, нас встретил Евгений — младший брат отца. Встретились-поздоровкались обоюдно-сдержанно и пошли, потрусили к нему на квартиру — он жил недалеко от вокзала. К деду, куда мы, собственно, ехали, сразу не пошли — спит еще, чего тревожить в пятом часу утра.