— А что делать-то будем теперь? — спросила Маруся.

— В общем ничего страшного, — сказал капитан. — Вы, девушка, помогите мне галстук завязать. Видите ли, радикулит страшнейший, сам не могу, с утра пытаюсь, ничего не выходит. Пора в отставку, да вот никак не могу решиться… А вы, молодой человек, если не в труд, ботинки мне помогите завязать. Извините, но другого выхода у нас с вами теперь нет. Не могу же я к кэгэбешнику босиком через все судно идти.

Пока Маруся, встав за спиной у Петра Викторовича, осторожными красивыми движениями завязывала галстук, а Олесь, опустившись на корточки, завязывал на ногах капитана ботинки, Казанец рассказал, что на корабле вообще-то милиции нет и не было, только мелкая сошка из КГБ обычно крутится, такая, в общем, мелкая, что к ней, действительно, и босиком было бы можно. Но как раз в этот рейс вместо обычного контролера пошел полковник по фамилии Шуман. Имя-отчество сразу и не припомнишь. Кого-то пасет, а за компанию и вторую ставку на этот рейс взял. Такая шишка без галстука и без ботинок капитана серьезно не воспримет.

На лестнице Маруся взяла поэта за ухо и сказала:

— Иди один, я тебя в баре подожду. Сил больше у меня никаких. С детства КГБ не перевариваю.

Желание плюнуть и тоже отправиться в бар в Олесе пресек молодой дежурный офицер, по приказу Петра Викторовича составивший им компанию. Когда Маруся развернулась и ушла в распахнутые двери навстречу огромному окну, мягким креслам, коктейлям и приятной музыке, офицер, поправив свои длинные светлые волосы, взял поэта вежливо за локоть.

«Сволочь я, сволочь, — думала Маруся, размякнув в кресле и закрыв глаза. — Нужно было вместе идти. — Тяжелый, на сей раз вовсе не молочный, коктейль в стакане оттягивал ее руку, но она все не ставила и не ставила его на стол. — Теперь обидится. А, наплевать, пусть обижается, сколько хочет… Поэт не должен обижаться на свою женщину. — Она чуть приоткрыла глаза. Звучала мягкая музыка, за окном лежала огромная черная пустыня. — Господи помилуй, как хорошо! — Она сделала большой глоток и легко, без внутреннего стона, лихо двумя перстами перекрестилась. — Помилуй мя!»

— Простите, сестра! — тотчас раздалось рядом, и в соседнее кресло опустился знакомый коротышка. — Мы, кажется, сегодня трапезничали вместе?

— Обедали!

— Всегда красивое слово слаще. Ну пусть по-вашему, обедали.

Он был уже не в рясе, а в темно-коричневом, довольно-таки неопрятного вида костюмчике.

— Я имел неосторожность услышать часть вашего разговора на лестнице, — продолжал он. — Насколько я сообразил, ваш приятель пошел к Шуману. Если вы хотите получить от этого мерзавца какую-то помощь, то я должен предостеречь.

— Не надо, — попросила Маруся. — Не надо меня ни от чего предостерегать. Не могли бы вы мне сделать одолжение?

— Пожалуйста, любое.

— Отсядьте от моего столика.

— Конечно, конечно, ежели не в масть пришелся, но я хочу сказать, коли вы уже обратились к Шуману, я обязан, как честный человек, предупредить о грядущих последствиях сего поступка.

Маруся залпом допила стакан. Ей показалось, что луна белым огромным шаром вкатилась сквозь стекло прямо в глаза, и это было достаточно приятно.

— И не стыдно вам, отец Микола, к девушке клеитесь, как подросток! — сказала она, переигрывая пьяную. — Сан, мне казалось, он обязывает. Разве не так?

— Сан! Естественно, так!.. Но Шуман!..

— Что вы заладили «Шуман, Шуман». Это тот что ли, дылда здоровый в костюмчике, что за нашим столом сидел? Симпатичный мужик, только он какой-то немножко дебильный.

— Я его ненавижу! — сказал отец Микола. — Ненавижу!

В окно смотреть надоело, и Маруся попыталась нащупать в густой толпе, переполняющей бар, троих «афганцев». Не нашла, невозможно было уследить ни за одним человеком, никто почти не сидел на месте со своим коктейлем, к тому же все время менялось освещение. Оно было в прямой связи с музыкой. Чем нежнее мелодия, тем больше накатывал мрак и красный свет. Маруся, сосредоточившись на бармене, выбралась из кресла и заказала еще одну порцию. Только миг она поколебалась:

«Не взять ли чего-нибудь холодного, молочного? Может быть, хватит уже алкоголя?»

Бармен в своем углублении (стойка вдавалась округлой темною нишей в стену) двигался как в замедленном кадре. Белыми волнами поднимались и опускались его руки. Пригубив новый ледяной стакан, Маруся хотела найти другое кресло за другим столиком, не нашла свободного и вернулась в свое.

— Шуман — это исчадье!.. Это не человек!.. Это даже не божья тварь!.. — продолжал отец Микола. Его невозможно было унять, и Маруся смирилась. В сущности ей было все равно, что будет, музыка, проповедь, лекция или злобная исповедь. А святому отцу до зарезу требовался слушатель. — Здесь, в святых местах., Здесь, в северной колыбельке христианского слова, разгуливает и творит свои злодеяния такой... Такой!.. Здесь погибали монахи. Здесь рушились монастыри, пылали приходы и осквернялись могилки… Думаете, кончилось? Нет, не кончилось. Пока Шуман ходит здесь, всегда остается возможность возврата. Я вам говорю: будут, будут снова монахов казнить на Большом Соловецком. Точно!..

Он даже не переводил дыхания. Он не требовал каких-то ответов, и можно было его слушать вовсе не перебивая. Но Маруся все-таки один раз спросила:

— Вам-то он лично что сделал, святой отец? Вы-то лично его за что так невзлюбили?

От подобного вопроса Микола даже на миг онемел. Он выплеснул на Марусю бурный, полный ярких эпитетов рассказ о борьбе дьявола в человеческом обличье, сгустка черного дыма, истекшего на место человеческой души, и простого служителя культа, скромного и богобоязненного. Скромный служитель культа, провернув какую-то не очень законную коммерческую операцию, изготовил полулегально огромный тираж цветных богословских пособий, а Шуман уничтожил тираж.