Надеюсь, дядя, что о моей работе, обо мне , как честном и трудолюбивом работнике, надобности вести разговор нет, поскольку Вы должны совершенно четко уяснить, если Вас беспокоит МОЯ судьба, что у меня есть совершенно точное и конкретное представление о себе, о своих способностях, возможностях и о том деле, которым мне в меру моих скромных способностей надлежит заниматься. Ничем иным, даже с угрозой голодной смерти, добровольно, я заниматься не могу, не имею права, поскольку позади почти полвека жизни и осталось совсем немного, чтобы исполнить то, ради чего я был рожден. Это, дядя, не самомнение, и не сумасшествие, хотя именно таким я сейчас в этих словах представляюсь моему отцу.

У меня было всегда, и Вы не могли этого не замечать, чувство личной человеческой ответственности за все происходящее в мире. Мой мир - не стены квартиры, не государственные границы, мой мир - это тот самый круглый неделимый мир, где стоит одному человеку, скажем, в Лондоне, чихнуть, как на следующий день от этого чиха на всех континентах начинается эпидемия.

Но я отвлекся. Вы отлично знаете, как стремительно съежился земной шарик - один день пути разделяет Челябинск и Назарет, и этот день я намерен пережить в равной мере как свою победу, и как свою беду. Из глубочайшего уважения и благодарности к Вам не буду конкретизировать свой главный пункт. Вы о нем если полностью и не знаете, то догадываетесь. Да, и там есть противоречия в обществе, и там нужно работать, но о существе этого положения я охотно Вам напишу, если в своем ответе, на который я все же надеюсь, Вы захотите говорить.

Я ведь не могу оставить в стороне то обстоятельство, что Вы с тетей, да и Ваши сыновья, имели и имеете дело с величайшим злом в мире - надругательством, насилием над правдой, над истиной, вольно или невольно принимая участие в этом вселенском балагане, где повальное лицемерие стало нормой, общим местом.

В этом мире мне давно нет места. Моя жизнь, ее условия - это условия свободы от общества. За эту свободу я платил полной мерой, более того, считаю себя счастливым, удостоенным высшей благодати, радости - у меня семья, дети , и я сам их воспитывал. Собственно, у меня нет претензий ни к обществу, ни к людям конкретно - только благодарность, что не отняли то, что можно было отнять.

Я еду, и со мной едет весь мой мир - семья, в моем сознании - родственники, друзья, знания, способности и, главное - те силы, которые есть у меня и жаждут реализации.

Так что, дорогой дядя, главный пункт я пока не конкретизирую, я думаю, что все и так ясно...

...Я надеюсь, что Вы правильно понимаете проблему еврейской эмиграции и что почти каждого отъезжающего надо понимать как человека той духовной и нравственной силы, не уважать какие нельзя, хотя бы по той причине, что затрачиваются они не на корыстное, мелкое предприятие, а во благо общее. Есть исключения. Но они, как говорил, только подкрепляют правило.

Я надеюсь, что Вы правильно все понимаете, что инстинктивный страх и опасения за меня и мою семью водит Ваше перо. Поверьте, я не обладаю никаким гипнозом, но вот мой папа, совершенно далекий от моих проблем, поближе познакомился с моими делами и понял, что все это - не цепь случайностей, что дело не в моем желании или нежелании, хотя каждый день, естественно, ему надо мне возразить и не всегда мирно протекает обмен мнениями. Это так понятно: будь в моих силах что-то изменить, я остался бы, потому что я оставляю не только физическое родство, но и духовное, которое там вновь я уже не получу.

Спасибо Вам за письмо, за все , все слова. Я Вас любил и люблю более всех, кто сделал меня таким. Я Вас не упрекаю, я этим счастлив.

Ваш всегда Лев.

другу в Свердловск

13 марта 1975

Челябинск

Дорогой Витя!

Сочинительство мое - вольно или невольно - продолжаясь в столь любезном тебе эпистолярном стиле, - есть сейчас предмет деятельного моего существования, с перебоями на быт, лень, погоду, сытость или голод и пр., и все же - продолжаясь так или иначе каждый день...

...на очереди - письмо моему дядюшке, приславшему некоторое время назад большое послание с выражением недоумения, тревоги и заботы.

Этот материал вчерне готов, в нем я пытаюсь разобраться - как же так случилось, что я, рожденный евреем, еврей перед Богом и людьми, перед Советской властью, прошедший с другими евреями, своими сверстниками, по перепутавшимся дорогам судеб, вдруг на пороге пятидесятилетия с поразительным бесстыдством и прямотой заявляю, что я действительно есть еврей и по закону, и по чувству, что у меня есть истинная родина и действительные родственники.

Разумеется, Витенька, в этой позиции есть и поза, она естественна, ты сам понимаешь - все действия этого спектакля идут в наглухо запертом театре. Наш автор, большой оригинал, - текст драмы поделил надвое, так что мы знаем текст и фабулу только своих ролей, весьма пассивных, но невероятно многословных; другая часть - активных, решающих ролей от нас наглухо отделена, мы только можем догадываться.

Весь спектакль - это бездействие у глухой серой стены, к которой мы так приникли, прилипли, в надежде найти отдушину, щелочку, что сами не заметили, как стали передвигаться по стене вертикально, как тараканы, замирая при каждом шорохе. Совершенно понятной становится та картина, что существует в Москве, Ленинграде или Киеве - там есть публика, а это - главное, т.к. у нас ее, Витенька, нет, хотя зрительный зал открыт, каждый может войти и, действительно, иногда заходят зрители, но исключительно по той намеренной причине, что заставляет закрывать лицо. Они приходят кидать в нас грязь: приличные, порядочные люди, избегая непосредственных картин, довольствуются слухами , распространяемыми, естественно, теми, кто заходил бросить свою долю пакости. Для этих - лучших, мы - отступники, их скрытое недоброжелательство - праведно, им неловко смотреть в глаза. "Им" - это не стилистическая неточность, - здесь местоимение обращаемо - оно относится к обеим сторонам.