Шрифт:
И, словно гром среди ясного неба, ударила колотушка Муфиза.
– Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!
18.
Рассказ о Шамс ад-Дине Мухаммаде - султане Ахдада, о жене его Зариме и о трех набегах
– О, свет очей моих, о услада моих губ, повелитель мыслей и тела, царь царей и шахиншах султанов, о ты, чей ум простирается далеко за горизонт, а умение управляться с делами шире пустыни, позволишь ли ты, недостойнейшей и ничтожнейшей среди рабынь твоих сказать слово.
Повелитель города Ахдада и земель, и подданных пребывал в благостном расположении тела и - как следствие - духа. Он возлежал на шелковых подушках, рядом покоилась Зарима, и обнаженное тяжелое бедро красавицы терлось об ногу султана.
Шамс ад-Дин Мухаммад был доволен собой. В эту ночь его копье трижды вонзалось в жаждущую плоть, его всесокрушающий мул трижды ночевал в храме Абу-Мансура, его ненасытный баран трижды пасся на обильных растительностью лугах. И слова Заримы - все они, каждое слово было истиной.
– Говори, женщина.
И не из-за одного расположения, Шамс ад-Дин так ответил, шахиншах султанов держал в уме пословицу: "Только три вещи в мире невозможно сделать: обратить реку вспять, сдвинуть гору и заставить замолчать женщину".
– Слушаю и повинуюсь, - со всем возможным смирением ответствовала Зарима, и тяжелое бедро красавицы вновь тернулось об ногу Шамс ад-Дина.
– Дошло до меня, о муж мой, что ты владетель не только обширных земель и города, равного которому нет под солнцем, и подданных, чьи сердца преисполнены благодарности к светочу среди правителей, но и сокровищницы, чье содержание соперничает с сокровищницами царей из рода Хосроев.
– Клянусь Аллахом, женщина, это так.
Султану одинаково приятны были и слова, и бедро, и он расслабился, и мысли его начали уноситься далеко.
– Позволено ли будет мне - смиреной рабе твоей, недостойной целовать пыль у ног султана над султанами, взглянуть хоть раз, бросить один лишь, мимолетный, как дуновение крыльев мотылька, взгляд на великолепие и значимость моего мужа?
– О, женщина, - ум султана все еще блуждал высоко, - клянусь доблестью моих предков, а доблесть рода Аббасидов, как ты понимаешь, совсем не та, что доблесть простолюдинов и даже высоких правоверных, и уж конечно, не та, что доблесть огнепоклонников-магов и кафиров-неверных, наша доблесть... это... ого-го... О чем я? Ага! Так вот, клянусь доблестью рода Аббасидов, а что такое его доблесть, я уже имел удовольствие сказать, ты не только увидишь, но и сама выберешь, что тебе придется по сердцу. И что бы ты ни выбрала, на что не укажет твой пальчик, будь это хоть изумруд "Звезда Пророка", что привез мой досточтимый предок - султан ас-Синдбад из похода в Индию, или наполняющий сердца воинов храбростью и весельем напиток Гор-илка, что привез другой мой предок из похода на далекий север, клянусь Аллахом, все это в тот же миг будет твоим!
Очи Заримы, подобные очам газели, наполнились радостью. И она захлопала в ладоши, и бедро начало часто тереться о ногу султана, и он почувствовал некоторое томление, хотя всесокрушающий мул продолжал лежать, истощенный тремя набегами.
– Клянусь, а Аллах лучше знает, если и есть на свете лучший среди мужей, то он находится в этой комнате!
– Но знай, о женщина, - усилием воли, железной воли рода Аббасидов, Шамс ад-Дин делал попытки поднять мула на штурм крепости в четвертый раз.
– На сокровищнице лежит великое колдовство, столь великое, что даже я - тот, кому она принадлежит - не в силах снять его.
– Что это за колдовство. Умоляю, расскажи!
На миг, короткий, как взмах ресниц миг, Шамс ад-Дину показалось, мул поднял голову... нет - всесокрушающий, в отличие от его хозяина, спал сном праведника.
Шамс ад-Дин Мухаммад вздохнул.
– Слушай же, женщина. В далекие времена, в давние века...
19.
Повествование о том, что было, или не было, которое волею Аллаха милостивого и всезнающего перекликается с рассказом султана Ахдада Шамс ад-Дина Мухаммада, поведанным прекрасной Зариме в ночь, что не идет в счет ночей жизни, и которое причудливым образом дополняет рассказ Шамс ад-Дина Мухаммада, но никоими образом не умаляет его, впрочем, мы выносим суждение из известного нам, а Аллах лучше знает.
– В далекие времена, в давние века стоял на земле бусурманской город, а город это я вам скажу не то, что наш хутор, он... он... раза в два поболе будет. А то и во все три, - рассказчик - совсем не старый еще козак с седыми, словно обсыпанными мукой длинными вусами, потеребил грубыми пальцами белый кончик вуса, опускающийся много ниже улыбающегося рта. Словно дивчина свесила белоснежную ножку с моста, что висит над дальней балкой у края хутора, того края, что ближе к дому Пузатого Пацюка.
– Дядьку Панас, - один из хлопчакив, шо слушали рассказчика, усевшись здесь же, на траве, коло ганку, тряхнул рудим чубом, что словно золотая пряжа заиграл на солнце.
– Чего тебе?
– по чубу и конопатой физиономии, Панас распознал в нем сына Панько пасечника.
– А город этот - Ахдад, он, как... как... Миргород!
– хлопец выдохнул слово и сам испугался собственной смелости. Мало кто на хуторе мог похвастаться тем, что бывал аж в самом уездном Миргороде. А если и бывал, вон как Охрим Голопупенко, так цельный рик, а то и два после ходил, высоко задравши чуприну.