На 27 января 1942 года план поставок продовольствия в город был не выполнен. Продовольствие уже было на нашем, на западном берегу Ладоги. На станции Ладожское озеро на складе № 891 уже скопилось 1488 тонн крупы, 944 тонны мяса, 1004 тонны сахара и 14 тонн жиров. Решение Военного совета Ленинградского фронта о доставке в город 3270 тонн продовольственных грузов в сутки не выполнялось. От Ладожского озера до Финляндского вокзала в центре города – 44 километра. И спасительный для многих тысяч людей груз преодолевал это расстояние за несколько дней, иногда от четырех до шести. Если 22 января было отправлено со станции Ладожское озеро 144 вагона, то 23 января – 48, 25 января – 25, 26 января – 16. В отчаянии принимается решение перевезти 2 тысячи тонн продовольствия автотранспортом.

На одной чаше весов – недоставленные тысячи тонн продовольствия, на другой – тысячи погибших ленинградцев.

Вот такие весы…

А еще на этих весах, кроме отчетов и документов, живые свидетельства тех, кто в постановлениях и справках именовался обобщенно, их счет шел на тысячи, на сотни тысяч, но у каждого из этих тысяч был свой голос, и многие сотни голосов до нас донеслись.

Несколько дней назад распространился упорный слух, что с 21.01 после перерегистрации продовольст. карточек будет увеличена норма выдачи хлеба рабочим по 500 гр. и прочим до 350 гр. Вот прошло 21-е и 22 января, а прибавки нормы нет. Население с грустью разочаровано – ведь так хочется кушать, так много умирают от голода.

24 января.

Целый день погода ясная, безоблачная. Красноватое солнце как в тумане. Сегодня для ленинградцев, несмотря на анафемский холод, очень приятный день. Во-первых, радостные вести с фронта, что наши войска гонят немцев в Калининской области и уже заняты ряд городов по направлению к Пскову.

Взяты большие трофеи. На нашем Ленинградском фронте дела, видимо, также не плохи, т. к. обстрела города не было и пальбы с фронта не слышно.

Во-вторых, и продовольственное положение в городе улучшается. С сегодняшнего дня увеличена норма выдачи хлеба и качество значительно улучшилось. Хлеб хороший.

Рабочим вместо 350 гр. отпуск по 400 гр.

Служащим 200 гр. по 300 гр.

Иждивенцам 200 гр. по 250 гр.

Детям 200 гр. по 250 гр.

Кроме того, всюду выдают крупу, мясо, масло сахар, правда…»

Дальше в дневнике пробел, да мы и сами знаем, что должно было следовать за словом «правда»: изголодавшихся, изможденных людей не могли спасти мизерные в сущности прибавки.

Пик смертности в блокадном Ленинграде наступит в феврале – марте.

Легко догадаться, что перед нами дневник ленинградского интеллигента. Николай Павлович Горшков, старший бухгалтер Института легкой промышленности. Родился в 1892 году в деревне Выползово Углического уезда Ярославской губернии, жил и работал в Питере. В дневнике о себе, о тяготах своей жизни – практически ничего. Так ведут записи летописцы в ощущении своей высокой миссии. Вот и о еде «во-вторых»! А «во-первых» о настроении в городе, «сегодня для ленинградцев… очень приятный день». Сколько сдержанности и достоинства. Потом о делах на фронте. Сначала о другом, о Калининском, потом уже о «нашем», Ленинградском. И только потом о прибавке хлеба, и не ему, а всем. И на вкус тоже хлеб стал значительно лучше, надо отдать должное полученному в этот день кусочку в 300 граммов весом.

Не в этой ли короткой записи ответ на вопрос: почему ленинградцы выстояли, как же сумели? Преклоняюсь перед изнуренным голодом человеком, не считающим для себя возможным писать о том, как скуден и тощ трехсотграммовый кусок блокадного хлеба, как огромна холодная пустота пространства, от одного куска до следующего… Николай Павлович Горшков пишет так, словно ему просто интересно было лишь попробовать этот потяжелевший на пятьдесят граммов кусочек, чтобы запись об улучшившемся качестве хлеба была достоверна.

Живой человек не монумент, не памятник. Ему ведомы и минуты отчаяния, и черные дни тоски. И ощущение предела своих сил, и чувство безнадежности… И отчаяние было безмерным, и тоска невыносимой. Все это останется в памяти человеческой, останется на блокадных весах, но на другой чаше были минуты самоотвержения, три года нечеловеческого труда, часы побежденного страха и затухавшая в одном, но не угасавшая в других и потому вновь возрождавшаяся в ослабевших убежденность – Город отдать нельзя. Потому и выстояли, что сумма мужества, не одного, не героев, не избранных, а мужество, жившее во всех, перевесило и слабость, и боль, и отчаяние, не миновавшие никого.

Сегодня у нас есть больше возможности, чем когда-либо, увидеть сражающийся город в реалиях его повседневной военной жизни, где было переплетено все и люди были так не похожи друг на друга.

«28 декабря. Эти дни живу какой-то принужденной жизнью. Так хочется уйти из этого мира. Я болен неврастенией, но лечиться не разрешают, и посетить доктора не могу, хотя и говорят, что у нас свобода и есть права и забота о человеке. Но это не для низших слоев народа, так что нижние слои людей всегда являются рабами высших своих начальников, и добиться прав и человеческого отношения к себе, так и к товарищу, пожалуй, невозможно, потому что без бедного не может быть богатый. А ведь это очень лестно, когда человек живет за счет труда других, да еще ими и распоряжается. Впрочем, в 1942 году пережил много трудностей, был в больнице, лишился отца. Сам лишился слуха и здоровья, а в последней половине жизнь моя наладилась, и пока живу хорошо. А что будет дальше – бог знает, а человеку не велено знать будущее».

Подчеркнуты слова в дневнике Степана Ивановича Кузнецова следователем контрразведки МГБ в ноябре 1948 года, сразу же после демобилизации красноармейца и последовавшего вскоре ареста.

Многие школы в преддверии 300-летия Санкт-Петербурга включили в свои программы «Городоведение», назвав этим «диким» словом доброе и полезное дело – изучение или по крайней мере сколько-нибудь подробное знакомство со своим городом, его судьбой. Будь моя воля, непременно включил бы в эти программы изучение блокадного дневника Николая Павловича Горшкова для постижения «феномена ленинградца», во всей особенности этой ветви, увы, усыхающей на древе русской интеллигенции.