Прасковья, жена Леонтия, охнув, опустилась на лавку, поднеся к лицу кончик платка, зажатого в левой руке.

Она, молча, посмотрела на мужа, как бы говоря ему: "А как убьют? Чё делать-то будем?". Паша всегда мало разговаривала, такой у нее был характер - неразговорный, но все родные понимали её с полу-взгляда, с полуслова, с пол-улыбки.

Леонтий понял её взгляд и ему стало жаль её, эту маленькую, робкую и всегда спокойную женщину, он, возможно, впервые увидел всю её беззащитность и понял, что дороже этой женщины, матери его четверых детей, у него нет! Хотелось сказать какие-нибудь ласковые слова, но это было не в его характере - "нюни распускать" и он присел с ней рядом, приобнял своей крепкой мускулистой рукой:

– Не, не убьют, Паша, не убьют. Сказал и как-то сам себе поверил, что не могут его убить на войне, не его это время! Не его! Ничего, они и не такое преодолевали, хоть в гражданскую, хоть в годы коллективизации: вилы всегда заточены были, да берданка заряжена.

Деревенские мужики, первыми получившие повестки, впервые дни войны, собирались, молча в центре села, прощались с женами, детьми и родственниками, усаживались в кузов полуторки, чтобы ехать в Барнаул на призывной пункт. С ними уехал добровольцем младший брат Леонтия - 39-тилетний Фёдор Сергеевич Гуляев, работающий заведующим элеватора в Шелаболихинском "Заготзерно".

После их отъезда, как будто образовалась в деревне пустота, видимо и природа почувствовала беду, потому что и птицы стали пощебечивать, а не в полный голос петь да насвистывать, солнце хоть и пекло, но казалось, что светит через хмарь.

Через полтора месяца, в августе, пришел срок и Леонтию идти на фронт. В то время уже начали приходить похоронки в ближайшие деревни. Рано утром Прасковья затопила печь, испекла шанежки. Дети тоже проснулись рано, расселись за столом все, всей семьей, что было в последнее время не так часто. Леонтий сел, как всегда, в торце стола:

– Ну, вот дети, такие дела, война значит. Посидим, позавтракаем, все вместе на дорожку. Может и не свидимся более, по - разному мы жили: и хорошо и не очень, но дружно, как деды наши жили дружно и уважали свой род Гуляевых, да и к другим людям не врагами были. Так и вы живите далее. А бог даст, свидимся! Ну а нет, помнить будете.

Шанежки ели молча, макали в мед и запивали молоком. Все понимали, что отец может погибнуть. Одна маленькая Мария была радостная, видимо от того что все были рядом, и, что солнечное утро своими теплыми лучами играло по комнате.

Провожала Леонтия вся большая родня: жена с детьми, старшие братья Прохор и Архип, каждый со своим многочисленным семейством. Прохору было уже 45 лет, а Архипу 43 года, но на фронт его уже не брали, отвоевался он в Гражданскую - получил сильную контузию, почти глухой стал после того.

– Эх, Лева, повоевал бы и я с тобой, как тогда в Гражданскую, да видимо не возьмут.

– Нет, брат, не возьмут. Здесь давай в деревне будь. Своих пацанов подымай, да за моими приглянешь.
– Громко прокричал Леонтий Архипу на ухо, - Давай, брат, прощевай.

Молчаливый Прохор протянул Леонтию руку, обнял крепко, да разговорился:

– Прощай брат Лёва! Федор уже воюет, вот и тебе время подошло. Если, что зла не держи, мало ли что было! Береги себя, насколько можно! Бог даст, свидимся! Я, видимо, тоже скоро призовусь, заявление уже написал в военкомат. О детях, не беспокойся, мы с Архипом, да с жинками, присмотрим за ними. Да и в деревне, почитай, почти все родственники, так что не обижены будут. У меня самого семеро, как на фронт уйду, тоже люди помогут им, поди. Вот такие, брат, дела.

– И ты, Прохор, на меня не обижайся, вроде в мире жили, но если есть обида, не держи!

Полуторка с сидевшими в кузове мужиками из Батурово, Кучука, Шелаболихи уже стояла у сельсовета, в ожидании новообинцевских новобранцев.

Прощался с семьёй Леонтий не долго, не любил он эти нежности разводить, защербило что-то в груди, заныло. И чтобы не затягивать время прощания, он обнял быстро жену, крепко пожал руку старшему сыну Николаю, потрепал по плечу среднего Фёдора, прижал к груди младшего Геннадия, пятилетнюю дочку Марусю, которую он нес на руках от самого дома, поцеловал, погладил по голове, поставил на землю и повернулся к сыновьям:

– Матери, сыны, помогайте, Марию не забижайте. Вернусь, проверю!

С этими словами он забрался в кузов отъезжающей полуторки и пыль, поднятая её колесами, какое-то время ещё висела облаком, скрывая силуэты уезжающих мужиков. Многие из них так и исчезли в той пыли военных дорог навсегда. И пыль толстым слоем засыпала их следы. Только память осталась в семейных альбомах и фамилии на плитах мемориала в центре села.

Полуторка тряслась и подпрыгивала на ухабах дороги, раскачиваясь ещё и из стороны в сторону. Мужики молчали и курили самокрутки, зажатые в кулаке, думали каждый о своём, оглядываться назад не хотелось, смотреть вперед тоже особо желания не было.