Пока готовили веревку: завязывали узел, перекидывали через балку над Главаным входом в каменный дом, суд рассмотрел дело Элая. И хотя его грехи, по мнению Джеймса, были куда тяжелее - он ограбил экипаж и убил человека - вместо того, чтобы повесить убийцу рядом с ним, деревенский глаза велел отправить его в столицу, где Элай разыскивался по подозрению еще в нескольких преступлениях.

Толпа, молча внимающая судебному процессу, заволновалась, едва дело дошло до исполнения приговора. В деревенской жизни, лишенной забав, казнь шла за развлечение. Пару раз Джеймс видел, как вешают преступников, и примерно знал, чего ожидать. Его поставят под балкой, накинут петлю на шею, несколько крепких мужчин ухватятся за другой конец веревки и потянут ее на себя до тех пор, пока его ноги не оторвутся от земли. Они будут держать веревку, покуда он дышит, а после отпустят, и его бездыханное тело упадет в сугроб. Медленная и мучительная смерть.

Джеймс ощутил тугую петлю на шее. Веревка обхватила горло подобно змее и царапала кожу как наждачная бумага. Она натянулась, и он привстал на носки. Запрокинул голову, взглянул на звезды. Такие холодные, такие далекие, равнодушные к людским страданиям. Вздохнул в последний раз, а потом горло сдавило, и воздух перестал поступать в легкие.

Ноги болтались в отчаянной попытке дотянуться до земли. Джеймс не отдавал отчет, что делает. Сквозь пелену, застившую глаза, он смотрел на толпу. Люди ждали его смерти, как будто она могла облегчить их горе, не понимая, что лишь причиняют новые страдания.

Сознание гасло подобно затухающей свече. В последний миг Джеймс заметил, как кто-то прокладывает путь сквозь толпу. Сразу за этим наступила тьма – чернее самой черной ночи.

…Джеймс пришел в себя в снегу. Он кашлял, жадно ловя ртом воздух. В горле першило, на глаза навернулись слезы, но он был им рад. Они означали, что он по-прежнему жив.

Он перебирал в уме причины чуда. Деревенский Глава его помиловал? Вряд ли. Он был рад покончить с полукровкой. Веревка оборвалась? На его памяти такого не случалось. Веревки в деревне делали знатные, захочешь, не порвешь.

– А ты фартовый. Впервые вижу, чтобы кому-то так свезло, - прозвучало у него над ухом.

Джеймс приподнял голову – над ним склонился Элай.

– Приехал гонец из столицы, - сказал вор, отвечая на его немой вопрос.
–  Велено доставить тебя в Эльфантину.

– Зачем?
–  выдавил из себя Джеймс.

– Мне не докладывали.

Его подняли с колен и поволокли к зарешеченной повозке, в которой перевозили преступников. Джеймса и Элая затолкали внутрь, выставив словно зверей в клетке на всеобщее обозрение. Пока их везли по деревне, в повозку летели камни и снежки. Но снаряды отскакивали от решетки, и Джеймсу пришло в голову, что она не толпу защищает от них, а их от толпы.

Вскоре повозка, запряженная тремя лошадьми, в сопровождении трех стражей из столицы и того самого гонца, что спас Джеймсу жизнь, покинула деревню. Колеса стучали о ледяной нарост вдоль дороги, повозка раскачивалась как люлька младенца. Джеймс впервые выехал за границы родной деревни. Не считая леса, он никуда не отлучался. Любопытство взяло верх над страхом, и он, вытянув шею, рассматривал окрестности. Но куда не глянь, повсюду была снежная пустыня. Унылый пейзаж: черное небо над головой, белый снег под ногами. На горизонте два цвета смешивались, как краски на палитре художника.

Повозка продувалась со всех сторон. Северный ветер был беспощаден к заключенным. Но если Джеймс неплохо чувствовал себя в рубахе и кожаных брюках из-за родства со снежными, то Элай, одетый примерно также (на нем еще была кожаная куртка), промерз до костей. Чтобы спутник поменьше думал о холоде и, заснув, совсем не окоченел, Джеймс отвлекал его разговором.

– Откуда ты родом?
–  спросил он первое, что пришло на ум.

– Отовсюду понемногу, - голос Элая дрожал от холода.
–  Отца у меня нет, а мать постоянно переезжала с места на место в поисках лучшей жизни.

Джеймс не уточнил, нашла ли его мать призрачную лучшую жизнь. Судя по сыну, ей это не удалось, и он продолжил ее поиски.

Элай молчал, обхватив себя руками за плечи в попытке сберечь ускользающее тепло, и Джеймс снова заговорил:

– Ты не пробовал что-то изменить?

– О чем ты?

– Грабеж и убийства не самые почетные занятия. Ты мог бы наняться в солдаты.

– И проливать кровь ради чужого блага? Нет уж, увольте, - криво усмехнулся Элай.
–  Я живу ради одного-единственного человека. Этот человек я сам. Остальные меня не заботят.

– А как же твоя мать?

– Она давно умерла. Но даже будь она жива, она бы волновала меня не больше, чем конский навоз из-под лошадей, что тащат эту повозку.

– Вы не ладили?
–  уточнил Джеймс, вспоминая маму и ее смерть в огне.

– Она была редкостной дрянью.

– Похоже, нам обоим пришлось несладко.

– Ты же не думаешь, что это нас сближает?
–  проворчал Элай.
–  У каждого свои заботы, мне дела нет до твоих. И ты, будь добр, не лезь в мои.

Элай отвернулся. Но Джеймс уже проникся симпатией к товарищу по несчастью. Чтобы тот ни говорил, их судьбы были схожи. Разнились лишь способы борьбы за выживание.