– Погоди, сынок, - не соглашается мать.
– Не можешь ты отца судить, не зная, как и почему он за решёткой оказался.

– А я и знать не хочу, я же вот не за решёткой.

– И, слава Богу! Но не зарекайся, жизнь она всякие выкрутасы выделывает, - в голосе матери слышатся уже суровые нотки, и видно, что она недовольна безапелляционной категоричностью сына.
– А теперь помолчи и послушай, что я тебе скажу про отца, раз уж ты так винишь его. Он сам всю жизнь страдал, что у него судьба такая. Родился он в Москве. Мать родила его вне брака против воли каких-то там богатых родителей и вскоре после революции вместе с ними уехала за границу. Они якобы условие поставили, что возьмут её с собой только без ребёнка. Отец тоже отказался от него, так как женат был на другой женщине, там были свои дети, и жена его ни о каком другом ребёнке даже слушать не захотела. Испугавшись новой власти, нищеты, может, ещё чего, мать оставила его чужим людям. Обещала вернуться за ним и не вернулась. А ему всего годик был. И рос он никому не нужный, у какой-то тётки, а фактически на улице, без ухода и воспитания. Никто им не занимался. Потом он лет в семь убежал от этой тётки, стал беспризорником. Рассказывал, что часто тогда из Москвы в Ленинград ездил, в Харьков, в Ростов, да где только он не был. Подворовывал в поездах, наверно. Ты вот в шестнадцать лет всего лишь на стройку попал, а он на Колыму.

– Ну и что, - хмуро реагирует на рассказ матери Панкратов.
– Ты-то зачем за него замуж пошла, пожалела, что ли?

– Любила я его. И, поверь, было за что. И жалела. А как он хотел в Москву вернуться, ты представить себе не можешь. Проснётся, бывало, и рассказывает, что опять ему какой-то московский дворик приснился, как у Поленова на картине. Художников он знал, писателей, музыкантов знал, книг прочитал много. А как мы с ним под гитару пели. В компаниях он самым интересным был. Это ты его помнишь в основном, когда он пьяным был. А поженились мы не сразу, тебе уже лет шесть было. И фамилия у нас с тобой другая была, ты же знаешь это.

– Знаю, конечно, - смиренно успокаиваясь, подтверждает Панкратов.
– А раньше почему не женились?

– Раньше он говорил, что ему нельзя семьёй обзаводиться.

– А потом что изменилось?

– Потом он как-то убедил своих или его убедили, что ему надо для виду другую жизнь начать. Думали, признает официально, как положено на свободе, жену с сыном, тогда семейное положение, если снова арестуют, спасёт его от высшей меры. Да поздно и напрасно всё это было. Его давно уже на особом режиме держали, под постоянным надзором. Жить ему разрешили только здесь с нами. В другие города въезд ему был запрещён. Всё новую жизнь хотел начать. Но всё равно бывшие подельники приезжали к нему зачем-то со всей страны. Головой его называли, кличка у него такая была. Короче, не получилась у отца твоего новая жизнь, ни для виду, ни на самом деле. Он это понял окончательно, но исправить ничего уже не мог. В последний раз на свободе особенно часто пил, проклиная и детство своё и тюрьмы, неделями пил, до умопомрачения. Ты же помнишь, творил, что попало.

– Ещё бы не помнить. Получается, рос я себе спокойно без отца, а потом ты мне его подарила. А ты у меня спросила, зачем он мне такой!
– Панкратов видит, что мать тоже сильно расстроена и, понизив голос, примирительно продолжает.
– Ладно, что было, то было. Ничего уже исправить нельзя. Отцов не выбирают и обратно не рождаются. А за что хоть его расстреляли?

– Подробности я не знаю, - отвечает мать.
– Приехал какой-то мерзкий тип из Одессы, переночевал у нас тут, отец сразу уходить стал куда-то надолго, молчал, а дней через десять его забрали. Якобы за организацию каких-то криминальных разборок на Урале. Судили его одного закрытым областным судом в особом составе. Никакие адвокаты ничего сделать не смогли, всё решено было заранее. Свидание мне с мужем не дали. Поэтому не знаю, сынок, правда, не знаю.

– Не хочешь говорить, и не надо, - садясь за стол напротив матери, говорит Панкратов.
– Если ты считаешь, что мне лучше не знать этого, то пусть так и будет. Тем более, что это не имеет уже никакого значения и никому неинтересно. Нет его больше и точка. Но всё равно не могу понять, что за любовь такая роковая, где ты его нашла-то?

– Там и нашла, где он сам был, - тяжело вздохнув, отвечает мать.
– Война началась, я в детдом работать устроилась, надо было бабушке и младшим сёстрам помогать, дед ведь на фронт ушёл. Вот и взяла я там как-то для сестрёнок старые рваные чулочки. Сама ещё можно сказать ребёнком была, не сообразила. А завхозиха выслужилась, донесла, куда следует. Меня арестовали и в тот же день, ни в чём не разобравшись, девчонку ещё малую и неразумную, сразу в общий лагерь под конвоем отвезли. А там кого только не было. Зоны были разные, мужская и женская, жили отдельно, а работали вместе, приставать ко мне с первого дня стали. Короче, пропала бы я, сынок, если бы отец твой не увидел меня случайно. Я ему очень понравилась. Вот он и распорядился по зонам, чтобы меня никто не трогал. Даже сами охранники следили, чтобы никто ко мне не прикасался. И в работе мне помогали, поднести там что-нибудь тяжелое. Я у станка работала, не доставала до механизмов. Так мне даже специальную подставку изготовили, чтобы удобно было. Потом была какая-то проверка по моему делу, разобрались во всём, тоже, наверно, не без его вмешательства, вошли в положение и через полгода меня освободили. После этого отец уже не выпускал меня из виду, всё всегда знал про меня и всегда ко мне возвращался. Отца очень все боялись. Правда, пока он жив был. Помнишь, как у тебя голубей всех разворовали, когда его не стало. И, кстати, ещё одно. Чтобы ты знал, каким на самом деле был твой отец и как он страдал. Он ведь нашёл свою родную мать. Она стала известной артисткой там, за границей, и после войны приезжала к нам с гастролями. Он выследил её и хотел отомстить ей за свою загубленную жизнь. Помню, рассказывал мне, как шёл за ней от театра по улице, дышал ей в спину, финку в руке сжимал, которую ему специально для этого изготовили. А ударить не смог. Так и не узнала она, что её в Москве чуть собственный сын не зарезал.

– Ладно, мама, извини, пожалуйста, за несдержанность, - говорит Панкратов.
– Зря я так гневно вспылил. Но ты меня тоже пойми. Все ведь планы рушатся. Так студентом хотелось стать, учиться, лекции слушать. А сейчас что, в армию пойду, отсрочка закончилась. Они там, в военкомате, дело своё знают.

– Понимаю, Саша, - сочувственно говорит мать.
– Ну, что тут поделаешь, терпи.

– Только и остаётся, что не унывать, терпеть и ждать, - говорит Панкратов, встаёт, одевается и уходит.

Сумерки. Панкратов в том же заброшенном сквере. Опустив голову, сидит на той же скамейке, возле которой месяц назад он расправился с пьяной компанией. Вдруг за высоким кустарником он слышит голоса.

– Ну что, Кайзер, морда фашистская, вот и встретились, - говорит кто-то кому-то.
– А ты думал, мы забудем и не поблагодарим тебя за нюх твой поганый.

Панкратов выходит из-за кустов и видит, как двое молодых парней, один из них с ножом, приготовились напасть на стоящего напротив них прилично одетого мужчину лет тридцати или чуть старше.

– Эй, как вас там, ку-ку!
– бодрым голосом окликает всех Панкратов и намеренно делает несколько шагов так, что оказывается между противниками.

– Вали отсюда!
– гонит Панкратова один из парней.
– У нас тут свои игрушки, шутим мы.

– Интересные игрушки, - говорит Панкратов.
– Двое на одного, да ещё с холодным оружием. А меня примете, я тоже люблю пошутить?

– Ты чё буровишь, баклан!
– возмущается тот, что с ножом, и начинает двигаться на Панкратова.

– Ох, и не повезло же вам сегодня, - намеренно изображая звериный оскал, произносит Панкратов, слегка приседает, выставляет перед собой руки и сам с устрашающим прищуром медленно идёт навстречу вооруженному бандиту. Тот, которого назвали Кайзером, при этом начинает заходить сбоку с явным желанием предпринять какие-то действия совместно с Панкратовым.