– Прощевай, князь. Теперь долго не увидимся, – а во взгляде столько яда – любая гадюка позавидует.

Ну и остальные следом ко мне потянулись. Началось невинно. Ко мне подходили и сетовали по поводу пошатнувшегося здоровья. Правда, по принципу: «Для нас нет большей радости и счастья, чем ваше горе разделить». Но сдерживались не все. Кое-кто выражал мне сочувствие не скрывая удовольствия, а порою обходясь без лицемерного соболезнования.

– Не все тебе, князь, из почтенных людей дураков делать, – проворчал Головин. – Ныне, вишь, и сам в них очутился.

– Оказаться в дураках случается каждому, а вот ты, по-моему, способен на одно это, – огрызнулся я. – Лучше пореже в Казенную избу заглядывай, а то в ней всякий раз после твоего ухода недостает чего-нибудь.

– Ну что, сел в лужу, – злорадно оскалился Салтыков.

– Это по крайней мере лучше, чем ударить в грязь лицом, – парировал я.

– Ишь, одурачить всех нас задумал?! Ан не тут-то было, – бросил на ходу Вельяминов.

– А тебе-то чего волноваться? Одурачить можно умного, но дурака – никогда.

– Низко ты упал, лапушка, – пропел Семен Никитич Годунов.

– Зато с каким достоинством!

Лишь один извинился. Как ни удивительно, но им оказался Татищев.

– Ты, князь, не серчай. Не со зла я на тебя. Да ты и сам виноват. Уж больно изъясняешься мудрено. Опосля-то, ежели не спеша покумекать над твоими речами, много дельного видать, а поначалу…. Вот я и того….

Надо же, дошло до мужика. А за критику спасибо, непременно учту, и впредь постараюсь растолковывать пояснее.

Было и искреннее сочувствие. Сподобился на него Михаил Богданович Сабуров. Во всяком случае, фальши я в его словах не почувствовал.

– Ништо, князь, – ободрил он меня. – Послужить на любом месте можно, а за неблагодарных бог благодарит.

Ишь ты, какой смелый. Даже Годунова вскользь покритиковал, не побоялся. Впрочем, насколько мне известно, он и раньше, воеводствуя в Астрахани, вместе с тамошним архиепископом Феодосием отказался присягнуть Дмитрию. Надо запомнить мужика, благо, он – один-единственный, кто отважился посочувствовать опальному. Нет, вполне возможно, что его точку зрения кто-то разделял, но… молча.

Зато остальные….

Чего только ни желали мне, но я все равно не подавился, по-прежнему сохраняя на лице надменно-скучающее выражение. Да и во взгляд свой вложил такое презрение ко всем ним, что прочитали его даже неграмотные, то есть особо толстокожие. Если бы они поняли, что это нормальная защитная реакция – чем глубже человек сидит в дерьме, тем выше он держит голову – они бы не наседали со своими подколками. Но психологов на Малом совете не имелось, а потому мое поведение несказанно бесило народ. Впрочем, и меня их «сострадание» постепенно стало доставать и я внутри постепенно начал закипать, чувствуя, что еще немного и сорвусь.

Сейчас бы на подворье, холодный душ, чашку кофе, но для этого надо покинуть царские палаты. А как мне выйти, когда аккурат перед дверью, загородив ее от меня, скопилась кучка из семи человек во главе с Романовым. Тон задавал Федор Никитич, громко рассказывающий своим прихлебателям, как он, будучи на Опекунском совете, неоднократно увещевал меня не горячиться и быть поосторожнее.

– Не бери наскоком – поплатишься боком. Тонко натягиваешь – оборвешь. А он за свое. Ну вот и достукался. А иным прочим наука – не кичись, а старым родам в ножки поклонись.

При этом он демонстративно не глядел в мою сторону, давая понять, что я для него отныне пустое место.

– Послезавтра не забыть бы тебе напомнить государю, что и приказы, кои ныне под князем, надобно иным людишкам поручить, – озабоченно встрял Репнин. – Да поначалу помыслить промеж себя, кого на какой поставить.

– А чего там особо мыслить, – пренебрежительно отмахнулся Романов. – С Земским двором особливо помыслим, не к спеху, а Стрелецкий…. Чаю, ты, Ляксандра Андреич, воевода первостатейный, вот и примешь его под свое начало. Да заодно и ратных холопьев князя Макальпы приструнишь, а то возомнили о себе невесть чего. Известное дело, безродные, нету в них вежества. А всего лучше воеводой к ним сыновца моего поставь, Ивана Борисовича Черкасского. Он хошь и в стольниках покамест, но рука твердая, сумеет их норов пригасить.

– Будь покоен, Федор Никитич, спуску не дам, – солидно пробасил Иван Борисович. – В бараний рог скручу. Такую острастку задам…

Замечание про гвардейцев меня окончательно достало. Приструнить и пригасить, говорите? В бараний рог? Ну-ну. Я демонстративно кашлянул в кулак, не столько намекая, что нахожусь рядышком (они и без того это прекрасно знают), сколько сигналя, что собираюсь встрять в их дискуссию. Но никто и ухом не повел, демонстрируя свое безразличие.

– А Аптекарский приказ кому? – озаботился толстый Иван Годунов.