После того, как он рассказал мне о своих исследованиях, он, казалось, был рад моим частым визитам. Понемногу, как он говорил, его мысли приобретали все более ясные очертания, и, как он впоследствии признавался, он начинал проникать в такие отдаленные области знания, такими позаброшенными путями, что даже ему, жившему анахоретом и не нуждавшемуся в человеческом обществе, было желательно присутствие кого-нибудь рядом с ним. Несмотря на его полное равнодушие к военным событиям - по его мнению, его исследования были куда важнее - он предложил свои услуги в качестве хирурга в лондонском госпитале для операций на мозге, и его услуги, естественно, были приняты, ибо никто не обладал такими знаниями и таким умением в данной области. Он был занят в течение всего дня, он творил чудеса исцеления, проделывая такие смелые манипуляции, на которое вряд ли бы кто осмелился. Он оперировал, и часто успешно, даже в тех случаях, которые казались безнадежными, и все время совершенствовал свое искусство. Он отказался от платы, он только попросил, чтобы в тех случаях, когда бывали удалены кусочки мозгового вещества, забирать их себе для дальнейших исследований, которые должны были послужить еще большему совершенствованию его искусства помощи раненым. Он заворачивал эти кусочки в стерилизованную марлю и относил домой на Террас в картонной коробке с электрическим подогревом, в которой поддерживалась постоянной температура человеческой крови. Этот фрагмент должен был, по его рассуждениям, какое-то время жить самостоятельной жизнью, точно так же как сердце лягушки продолжало биться в течение нескольких часов без связи с остальными частями тела. Затем в течение нескольких часов он продолжал работать над этими разрозненными кусочками ткани, собранными им днем во время операций. Одновременно он пытался решить проблему иглы, которая должна была стать бесконечно чувствительной.

Однажды вечером, я, уставший после длинного рабочего дня, одновременно со звуковым сигналом воздушной тревоги, повергавшим меня в трепет, услышал звонок телефона. Мои слуги, как обычно, уже спустились в подвал, и я пошел узнать, что случилось, твердо решив не выходить на улицу ни при каких обстоятельствах. Я сразу узнал голос Хортона.

– Я хочу, чтобы вы пришли ко мне, - сказал он.

– Вы разве не слышали сигнала воздушной тревоги?
– спросил я.
– Мне не нравится звук падающих бомб.

– Пустое, - сказал он, - не берите в голову. Вы должны придти. Я так взволнован, что не могу довериться собственным ушам. Мне нужен свидетель. Приходите.

Он не стал дожидаться моего ответа и сразу же повесил трубку.

Он знал, что я приду, я даже полагаю, что имело место нечто вроде внушения. Сначала я сказал себе, что не пойду, однако через пару минут уверенность в том, что я приду, прозвучавшая в его голосе, в сочетании с перспективой заняться чем-то более интересным, что ожидание воздушного налета, заставила меня ерзать в кресле, а затем подойти к двери и выглянуть на улицу. Луна светила ярко, площадь была пустынной, где-то вдали гремела канонада. В следующий момент, почти против своей воли, я уже бежал вниз по пустынным тротуарам Ньюсом Террас. На мой звонок ответил Хортон, и прежде чем миссис Габриэль успела подойти, он распахнул дверь и втащил меня внутрь.

– Никаких слов, - объявил он.
– Я хочу, чтобы вы сказали мне, что услышите. Пойдемте в лабораторию.

Пушки вдали замолчали, когда я, в соответствии с указаниями, присел в кресло рядом с граммофонной трубой, как вдруг услышал за стеной знакомое бормотание миссис Габриэль. Хортон, занятый аккумулятором, вскочил на ноги.

– Так не пойдет, - сказал он.
– Мне нужна полная тишина.

Он вышел из комнаты, и я услышал, как он что-то говорит ей. Пока он отсутствовал, я более внимательно осмотрел то, что располагалось на столе. Аккумулятор, круглая стальная сфера, граммофонная труба и какая-то игла, спиральной стальной пружиной связанная с аккумулятором и стеклянным сосудом, в котором прежде билось сердце лягушки. Сейчас там находился кусочек серого вещества.

Хортон вернулся спустя минуту или две, и остановился посреди комнаты, прислушиваясь.

– Так лучше, - сказал он.
– Теперь я хочу, чтобы вы слушали, что будет доноситься из раструба. После этого я отвечу на все ваши вопросы.

Я придвинул ухо к трубе и не мог видеть, что он делает; ничего не было слышно. И вдруг, раздался странный шепот, несомненно, раздававшийся из раструба, к которому было приковано все мое внимание. Не более чем слабый шепот, и хотя слов было не разобрать, вне всякого сомнения, это был тембр человеческого голоса.

– Ну, вы слышали что-нибудь?
– спросил Хортон.

– Да, что-то очень слабое, едва слышное.

– Опишите это, - сказал он.

– Как будто кто-то что-то шепчет.

– Попробуем более свежее место, - сказал он.

Снова наступила тишина; канонада далеких пушек еще не возобновилась, и ее нарушало только шуршание моей манишки, в такт моему дыханию. Из граммофонной трубы снова донесся шепот, на этот раз громче, чем прежде, - это было словно говоривший (по-прежнему шепотом), пододвинулся на дюжину ярдов - но все еще неясный.

Вне всякого сомнения, это по-прежнему был человеческий голос, и мне даже показалось, что я различил пару слов. Был момент, когда наступила полная тишина, а затем вдруг мне показалось, что кто-то запел. Хотя слов было по-прежнему не разобрать, слышалась мелодия, и эта мелодия была "Tipperary".

Из воронкообразной трубы донеслись два такта ее.

– А сейчас что вы слышали?
– воскликнул Хортон с нотками ликования в голосе.
– Пение, пение! Это мелодия песни, которую они пели. Прекрасная музыка, которую мы слышим от мертвеца. Браво! Вы согласны? Подождите секунду, и он снова споет для вас. Черт возьми, никак не могу попасть на то же место! Ага, вот оно: слушайте!

Вне всякого сомнения, это была самая странная манера исполнения, которую никогда прежде не слышали на земле, эта мелодия, сохранившаяся в мозгу мертвеца. Ужас и восхищение переполняли меня, и первый переселил. Я вскочил с содроганием.

– Прекратите!
– сказал я.
– Это ужасно!

Его лицо, воодушевленное, с тонкими чертами, блестело в лучах фонаря, который стоял рядом с ним. Его рука находилась на металлическом стержне, от которого отходила спиральная пружина с иглой, которая покоилась на фрагменте серого материала, находившегося в стеклянном сосуде.