– Прекрасно!
– воскликнул я.
– Нам предлагают пять гуи...
– он что, не знает английского?
– пять гиней в неделю до Пасхи за дом номер 31. Мы будем просто купаться в деньгах!

– Да, но я не могу оставаться здесь до Пасхи, - сказал он.

– Не понимаю, почему. И Дейзи тоже не понимает. Я разговаривал с ней сегодня утром по телефону, и она просила, чтобы я убедил тебя остаться. Если это возможно. Здесь тебе действительно будет лучше. Да, ты хотел что-то сказать?

Прекрасная новость о еженедельно поступающих гинеях никак на него не повлияла.

– Сердечно благодарен. В таком случае, я останусь.

Он два-три раза прошелся по комнате.

– Со мной что-то происходит, - сказал он, - не понимаю, что. Ночные кошмары.

– Убеди себя ничего не бояться, - заметил я.

– Легко сказать... Мне кажется, грядет что-то ужасное.

– Грядут пять гиней в неделю, - сказал я.
– Я не собираюсь сидеть здесь и подвергать себя опасности быть зараженным твоим страхом. Самое главное - в Давосе все идет как нельзя лучше. Что было в прошлом письме? Значительное улучшение. Подумай об этом, и отправляйся спать.

Инфекция, - если это слово можно использовать в данном случае, - в тот раз обошла меня стороной, поскольку я помню, что отправился спать, не испытывая никаких неприятных ощущений, однако проснулся я, когда в доме было еще темно; страх пришел ночью, пока я спал. Нелепый, беспричинный страх, лишил меня воли, сжал сердце томительным предчувствием. Что это было? Точно так же, как с помощью барометра мы можем предсказать приближение шторма, то состояние духа, которое я тогда испытывал, и неведомое мне никогда прежде, - я был в этом уверен, - предвещало надвигавшуюся катастрофу. Джек же ощутил ее прежде меня, и когда мы встретились за завтраком на следующее утро, в слабом свете наступающего дня, но не настолько слабого, чтобы зажигать свечи, он понял все без всяких объяснений.

– Итак, он пришел и к тебе, - сказал он.

У меня не было ни сил, ни желания соврать, что я плохо себя чувствую. Никогда в жизни я не чувствовал себя лучше.

Последующие два дня страх накрывал меня, точно черным плащом; я не знал, чего именно боялся, но это было что-то ужасное, что-то, что неумолимо приближалось. Оно становилось все ближе и ближе с каждым мгновением, словно пелена туч, закрывающая небо; но на третий день, когда я был почти раздавлен страхом, какая-то часть мужества, полагаю, вернулась ко мне: возможно, это была пустая фантазия, плод расстроенной психики, или что-то иное, ставшее причиной "напрасной настороженности", причиной неких невидимых эмоциональных волн, воздействующих на рассудок людей, и заставляющих их находиться в состоянии напряжения. В любом случае, это вернувшееся мужество давало слабую надежду на освобождение от этого состояния. За прошедшие два дня я не мог ни работать, ни отвлечься; я, если можно так выразиться, боялся и трепетал; теперь же я запланировал весьма насыщенный день, а наш общий вечер посвятить развлечениям.

– Сегодня мы обедаем рано, - сказал я, - а потом пойдем на "Человека из "Блэнкли". Я пригласил Филиппа присоединиться к нам, и он дал согласие; билеты я уже заказал. Обед в семь.

Филипп, должен заметить, это наш старинный друг, проживающий на соседней улице, весьма уважаемый врач.

Джек отложил свою газету.

– Думаю, ты прав, - сказал он.
– Если ничего не предпринимать, настроение не улучшится. Ты хорошо спал?

– Прекрасно, - ответил я с раздражением, поскольку из-за бессонной ночи находился почти на грани срыва.

– Я бы тоже так хотел, - сказал он.

С подобными настроениями пора было решительно покончить.

– Нам нужно встряхнуться!
– решительно заявил я.
– Мы, двое сильных, крепких мужчин, которые должны радоваться жизни, ведем себя, как последние нытики. Мы боимся чего-то выдуманного, или, может так случиться, все-таки, чего-то реального, но так вести себя недостойно. Нет ничего в мире, чего следовало бы бояться, кроме самого страха. Тебе это известно не хуже меня. Почитаем что-нибудь занимательное. "Мистера Друза", например, или "Герцога Портлендского", или "Книжный клуб Таймс".

Весь день я весьма плодотворно работал; постоянно что-то требовало моего участия, и я совершенно забыл о преследовавшем меня последние дни предчувствии беды; в результате, я задержался в офисе допоздна и пришлось возвращаться домой в Челси на транспорте, чтобы успеть переодеться к обеду, вместо пешей прогулки, как я вначале планировал.

Тогда-то мы и получили сообщение, которое в течение предыдущих трех дней будоражило наш разум, заставляя его вибрировать, подобно приемнику.

Я нашел Джека уже одетым, - когда я вошел, он сидел в гостиной, - поскольку было уже без одной или двух минут семь. На улице было тепло и сыро, но, когда я уже направился было в свою комнату, меня вдруг обдало холодом, причем не влажным английским морозом, а живительным холодом тех дней, которые мы провели в Швейцарии. Дрова в камине уже лежали, но пока не горели, и я опустился на колени на коврик у камина, чтобы зажечь огонь.

– Что-то здесь холодно, - пожаловался я.
– Этим слугам невозможно втолковать, что вы хотите иметь зажженный камин в холодную погоду, и потушенный - в жаркую.

– Ради всего святого, - сказал он, - не надо разводить огонь. Сегодня самый теплый вечер из всех, какие я помню.

Я взглянул на него с удивлением. У меня от холода дрожали руки, и он это заметил.

– Ты дрожишь?
– спросил он.
– Ты простудился? Давай-ка взглянем на термометр, сколько сейчас в комнате.

Он посмотрел на термометр, стоявший на письменном столе, и сказал: