А через час, ораторствуя перед соратниками - выпукло, доходчиво, горячо - он ярчайше расписывал государство грядущего, эрогенную территорию, обретенный рай. Я б не поленился здесь полностью привести его мысли о государстве всеобщей гармонии, если б они в мельчайших деталях не совпадали с содержанием моего сна.

– Но дорога в сей рай нашими мощами вымощена, - заключил он.- Мы неизбежны, ибо дело правое. Да будет Сад!

– Рассадник мерзостей, - возражали угрюмые оппоненты, но так осторожно, что никто, кроме меня, их возражений не слышал.

Сподвижники же аплодировали, оборачиваясь и друг другу подмигивая. Ветреный Вертер заметно нервничал и вел себя, как человек с неуравновешенной психикой, а не как все. Кривоногий Кашапов, в пиджаке и чистых трусах, снисходительно ухмылялся. Очевидно, что для большинства бунт был делом решенным.

– А не пойти ли нам всем поужинать?
– предложил Маргулис партнерам по партии, но толпа, странное дело, не отреагировала на приглашение, хотя по всем расчетам была голодна. Как раз в это время обсуждался вопрос о моральной ответственности, о том, каким образом снять понятие вины и стыдливости, а муки совести свести к нулю. И как быть с сомненьями, которые неизбежно возникнут при установлении отцовства или другого родства.

– Это неархиважно, - отмахнулся Маргулис.
– Все сомненья я беру на себя.

– А маёвки будут?

– Маёвочки? Пикнички, шашлычки, огурчики? И кстати, не пойти ли нам отужинать, господа?

Иногда судьба, желая избавиться ото всех скопом, собирает их на 'Титанике'. Гибельность нашего предприятия вновь предстала передо мной во всей своей неизбежности. Возможно, мятежники и возьмут верх: слишком доверчивы, слишком беспечны врачи. Но что дальше мы будем делать, захватив власть над собой? Наш 'Титаник' недолго продержится на плаву. Суток трое? Неделю? Две? Власти города, а в случае огласки конфликта, власти страны, со свойственной всякой власти категоричностью пресекут прецедент. Как крысы стонущие с тонущего корабля, спасающиеся в одиночку, разбежимся, рассыплемся по России.

Ум мутится. Колени подкашиваются. Страстно хочется есть.

– К ужину, господа!
– вновь возгласил Маргулис, и что-то зловещее прозвучало в его словах, словно призыв к оружию.

Кроме того, чувствовался какой-то подвох.

На этот раз призыв был всеми услышан, подхвачен, и бодрой гурьбой мы направились к столовой, предвкушая обещанные к ужину шницеля.

Однако двери столовой ко всеобщему негодованию были не просто закрыты и заперты поворотом ключа, но и крест-накрест забиты досками, словно похеренная страничка прошлого, перечеркнутый черновичок, и уже заложен в машинку Создателя, выставлен для печати новый, девственно чистый лист, с которого начнется новая эпоха, эротическая эра истории.

У забитых дверей, при разбитых надеждах на ужин я ощутил сильнейшее разочарование, хотя был одним из немногих, кто обещаниям повара не поверил вполне. Но что-то недобро-веселое встрепенулось в душе.

Кто виноват? Кому предъявлять? В чем подоплека? На чей счет отнести происходящие происки? В конечном итоге, от этого только палата для блюющих больных выиграет в гигиене и чистоте.

Маргулис, пообещав выяснить, в чем дело, исчез, но скоро вернулся, огласив информацию и готовые выводы.

– Положение архихреновое. Повара разбежались. Продовольствия осталось на три дня. И если его сейчас же не захватить и не съесть, то потом будет поздно.

– Раз уж жрать все равно нечего, то самое время, пользуясь случаем, объявить голодовку, - возражали меньшевики.

Если это заговор врачей против нас, сказал им на это Маргулис, то каковы тогда его цели? Может, они того и добиваются, чтобы голодом нас уморить. Нет, мы не станем пособлять им в этом намерении, покорно следуя начертанному ими плану. Необходимо во имя собственного выживания захватить склады.

Санитары, вместо того, чтоб успокоить народ, только дразнили его издали, подливая масла в огонь.

– Что, доходяги, жрать хочется? Селедочки, хлебца насущного, пряников сахарных?

А на конкретный вопрос, заданный дрожащим от голода голосом, возобновят ли потоки питания в ближайшие часа полтора, отвечали, отшучиваясь, что вагон хлеба с маслом застрял на втором пути, гуманитарную ракету, начиненную мармеладом, перехватчик из Кащенко перехватил. А посевы конь потоптал. И злаки не вызрели.

Такое бездушие и беспечность с их стороны не могло не отразиться на настроении масс. Вместо того чтобы вглядеться в лица, прислушаться к возгласам по их адресу, переходящими в брань, они роздали нам по горсти таблеток и ушли. Кто-то эти таблетки тут же бросил им вслед, кто-то съел в надежде насытиться, а один, кажется, Птицын, всё ходил за санитаром Добрыниным, всё скулил, и до того его раззадорил, что тот, не зная, как от него избавиться, избил.

Оно бы, конечно, сошло ему с рук, как сходило уже не раз, если бы инцидент ограничился стенами избивательного участка - полутемного помещения в полуподвале с полудохлыми крысами, прячущимися по углам - без окон, но достаточно просторного, чтобы раззудить плечо. Сразу оговорюсь, что никакого специального пыточного оборудования к провинившимся не применялось. Пара кулаков, небольшая дубинка - и всё. И поскольку прилюдное рукоприкладство было под строгим запретом, тем более, на нашей территории, то случай оказался из ряда вон выходящим. Вопиющим, вообще. Но, видимо, у санитара сдали нервы, и до участка он попросту не дотерпел.