Овен, видимо, уже жалел, что вступил в разговор, начинавший приобретать провокационный характер. Он в беспомощности оглянулся на учителя.

– Здесь дуракам и так рай, - сказал учитель, обращаясь к Маргулису, видя, что его гвардия начинает сдавать.
– В раю не без урода, коим являетесь вы в этом облике, с этим яблоком, змий, искушающий малых сих. Не искушайте, да и сами не подавитесь плодами, а лучше с корнем вырвите из вашего сердца этот анчар. Я запрещаю вам пропагандировать в этих стенах, для развлечения бунтуя чернь.

– Имейте в виду, проводник праведности, - сухо сказал Маргулис, опуская в карман огрызок яблока.
– Насильно насаждая благоразумие, будьте всечасно бдительны. Вас тут же, помянёте меня, поимеют, как только истреплется плеть. Советую безотлагательно заказать запасную. Или предоставьте им самим, в конце концов, выбирать: яблоко или кнут.

И хотя яблоко раздора было почти съедено и лишь слегка оттопыривало карман Маргулисовой пижамы, у меня возникло предчувствие, что они вот-вот раздерутся из-за него.

– Мразь. Негодяй. Ничтожество, - отчеканил учитель, сглатывая там, где у нас расставлены точки, словно питаясь эпитетами.
– Я вам ухо надеру. Ваши ничтожные мненья - слякоть и слизь. Я сморкаюсь такими, как вы.

И он тут же наглядно высморкался себе под ноги. Вытер пальцы о хитон и, позой выражая презрение, демонстративно перевел взгляд с Маргулиса на соплю, как бы найдя разительное сходство между ними.

Этот тусклый сгусток материи, ставший вдруг эпицентром эпизода, сосредоточил на себе все внимание окружающих, глядевших с опаской, словно это было живое враждебное существо, куда опасней Маргулиса.

Что думали эти люди, глядящие на соплю?

В черновом варианте этой повести (простыня ?7) я в этой связи все свои мысли высказал. Но из них последовали столь далеко идущие выводы, что я не счел уместным читателей ими обременять.

Маргулис же признавался впоследствии, что у него в этот самый момент ненадолго возникла эрекция, и пару мгновений он ни о чем думать не мог.

Очевидно, реакцией на эрекцию были последовавшая вслед за ней его реплика, оскорбительная и остроумная, которую я, из почтения к философии, позже с простыни соскоблил.

Гнев, что душил мыслителя (единственного, кто позволял себе вволю предаваться страстям), мешал ему дать достойный ответ обнаглевшему оппоненту. Язык, движимый не мыслью, но страстью, напрасно бился во рту в чаянии членораздельной речи. Мудрец, будучи в гневе, бывает косноязычен, и даже дает волю рукам. Агрессивные жесты, которыми сопровождалось мычание, становились все более угрожающими. И, наконец, словно крылатая машина, набравшая необходимые обороты для того, чтобы взлететь, он сорвался с места и бросился на Маргулиса. Который, заслуженно наслаждаясь своим остроумным выпадом, веселился вовсю и на агрессию не реагировал, словно бы знал, что последует дальше. Ибо разъяренный философ, наступивший на собственные выделения (те самые, на сходстве которых с Маргулисом он так недавно настаивал), поскользнулся и с размаху грохнулся на спину, крепко ударившись головой о пол.

К счастью, как оказалось впоследствии, серьезного ущерба ни здоровью мыслителя, ни гуманитарному образованию молодежи это падение не нанесло. А если некоторые юноши и расширили в некой области свои познания, то ушибы, полученные Сердюком, здесь совершенно ни при чем.

Одновременно с этим падением со стороны главного корпуса донесся переливчатый звук. Я прислушался. Крик повторился. Петух прокукарекал или кто-то с ума сошел? Звук повторился трижды. Теперь и Маргулис встрепенулся, услышав его.

– Это нас, - кивнул мне он, приглашая проследовать к выходу.

Мы вышли. Я поинтересовался, что означает этот прозвучавший троекратно сигнал.

– Это значит, что все уже собрались, - сказал Маргулис, шагая через парк напрямую, избегая удобных, но окольных троп.
– Знаменем вас объявлять будем. Развлечемся заодно. А то ваша черная манера грустить даже во мне желчь возбуждает. Нет, вы слышали, а? Сморкается он. Я хотел было дать ему пощечину, да пощадил.

Мне ничего не оставалось, как, продираясь за ним сквозь кусты, выслушивать это его ворчанье, обращенное ко мне, как будто это я, а не он, Сидорова до Сердюка довел.

– Анамнесис, экстасис, катарсис... От духовности не продохнуть. Да я б не поверил ему, даже если б он по-арамейски заговорил. Всем этим философам, у которых на пол-шестого, больше дела нет, как в согласии со своей ущербной сущностью, чистые природные помыслы извращать. 'Где капля блага, там на страже // Уж просвещенье иль тиран', - процитировал он неизвестные мне строки Пушкина. Мы уже подходили ко львам, когда он заявил.
– Все идеалисты - идиоты. Сидоров в том числе. Его величие сильно преувеличено. Для таких дурдом - естественная среда обитания, где может себя вольно чувствовать всякий мыслящий дурак. Или тростник, по его же определению. Не понимаю, почему его содержат именно у нас.