И то ли оттого, что зверь насытился, то ли беспрестанные моления возымели действие, но Михаль вскоре превратился в олицетворение часового механизма. Некое подобие покоя снизошло на него. Душа пробуждалась лишь с первыми минутами бдения и засыпала со словом «аминь» с последней потухшей свечой в час повечерия. Помыслы всецело были направлены служению Господу. Он не поднимал глаз, как подобает смиренцу, на лице застыло выражение мраморного изваяния, движения были скованы, а стан согбен, как у древнего старца. Излюбленным местом в Священном Писании отныне стал Екклесиаст – демонстрация отчаяния и печали, песня потерянных надежд, тоскливый призыв к смирению. «Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит…» – повторял Михаль как молитву, дабы сия простая истина изжила в его разуме иные помыслы, оставив лишь одну-единственную – все бренно, суетно, пусто, неразумно.

Иконы, житие святых и псалмы с совершенством зеркального дела мастеров отполировали его душу, за несколько лет превратив в ярого ненавистника мирского блуда, срама и зла. И не было во всей округе образца более искреннего раскаяния, несокрушимого целомудрия, инока более самоотверженного и безропотного, беззаветно веровавшего во Спасение и Божью благодать.

Но удивительно, как легко – с одной лишь таинственной встречи перевернулась его жизнь! Еще пару месяцев назад этот страстный поборник веры должен был принять постриг, но судьба, подобно павлину, вдруг распустила свой дивный хвост…

Монастырская жизнь не была слишком обременительна для мужчины двадцати двух лет: с тех пор, как его нашли беспамятным среди саженцев, кроме сочинения проповедей, в обязанности Михаля входил присмотр за садом, и раз в неделю он отправлялся в Радом на рынок.

В один из светлых морозных дней почти у самых ворот города послушника нагнал всадник и, преградив путь, осведомился:

– Михаль Кердей?

– Так, мощьчи добродзею, – не без удивления ответил тот, едва успев осадить ослицу, с боков коей свисали две объемистые корзины.

Всадник спешился.

– Мне велено передать вам письмо, – сообщил он на кривом польском: так обычно звучала речь французов, окружавших ныне нового короля польского, – принца Генрика Валезы, – для настоятельницы монастыря доминиканок, мадам Китерии д’Альбре-Наваррской.

Тотчас вспомнив, что у мадам Китерии воспитывалась младшая сестра, которую не видел более полутора десятка лет, Михаль встрепенулся, предположив, что с девочкой случилось несчастье. Незнакомец, укутанный в подбитый мехом плащ с капюшоном, опущенным низко на глаза, заторопился, быстро сунул Михалю конверт и тотчас собрался вернуться в седло.

– Нет, погодите, пан посланник. Я не понял ничего…

Пан посланник, казалось, не расслышал.

– Погодите, ради бога!

С явной неохотой тот обернулся и тихо выругался под нос.

– Что тут неясного? Отвезите письмо матери-настоятельнице, и все.

– Но от кого оно? Что я должен ей сказать? Вам что-то известно? Верно, стряслось какое-нибудь несчастье?..

– Мой друг, – прервал незнакомец сбивчивый поток вопросов.

Вздохнув, он сделал над собой усилие и с театральным жестом опустил ладонь на плечо Михаля.

– Я едва не отдал Господу Богу душу, пробираясь сюда по дорогам этого отвратительного края! Холод собачий! Брр! Мне нет дела от кого сия эпистола. Вот конверт, – указал он на дрожащие от волнения и холода руки послушника. – На нем адрес и имя получателя. И… верно, у вас должны иметься причины отправиться туда.

С этими словами иностранец вскочил в седло и исчез в морозной дымке, оставив Михаля в крайней растерянности.

Совершенно очевидно, что содержимое письма касалось сестры!

После смерти тетки, которая занималась ею до десяти лет, юная девица Кердей для получения образования и воспитания достойного дочери шляхтича отправилась во Францию, в монастырь Благословенной Марии, что находился недалеко от Тулузы. Китерия д’Альбре-Наваррская отцу приходилась кузиной и с радостью приняла дочь своего польского родственника в пансион. До Тулузы ведь не успела долететь весть, какое ремесло выбрал себе отец Михаля – Люцек, что звался он Люциусом Кердеусом, занимался безбожным колдовством.

Отец Михаля и был тем терзавшим душу проклятьем. Вовсе не французская кровь тому была виной. И не басурманская.

Пустив на самотек семейные дела, а отпрысков спихнув на тетушку Агнешку, он отдал годы жизни естествоиспытаниям, страстью к коим слыл во всей округе. Однажды осененный мыслью, сколь велико пространство неизведанного, сколь велики таинства природы, а сам человек – образец Господа, совершеннейший механизм, нуждающийся в глубинном изучении, что знания сии послужили бы во благо цивилизации, Люцек Кердей отправился в Париж и свел знакомство с профессором Якобусом Сильвиусом, каковой читал в университете лекарствоведение, теоретическую и практическую медицину.