Еще в далекой Польше, рано научившись читать, юная девица Кердей много времени проводила в библиотеке, погруженная в труды Гиппократа, Галена, арабского ученого Авиценны. «Канон врачебной науки» в переводе Герхарда Кремонского поглотила с небывалой легкостью. В то время как Михаль был погружен в труды по теологии, Мадлен увлеклась алхимией и даже магией, находя ее учением будущего, в которой меньше чуда, но больше науки, мастерства управляться стихиями, веществами, цветом. Магию она называла дружественным союзом Природы и Творца.

Часто, спрятавшись в кабинете отца, Мадлен глядела, как бубня под нос он смешивал какие-то порошки и шипящие жидкости, изготавливал мази или выпаривал камни. А «Магический архидокс» мессира фон Гогенгейма, известного как Парацельс, был любимой ее книгой, с которой нередко засыпала, сжав в объятиях.

Строки, полные пророческого смысла, полные чудесных откровений, распускались подобно бутонам фантастических цветов, являя свет Истины. Она – человек, она суть сути, и нет над нею никакой иной силы, кроме той, что сокрыта внутри. И этот свет рассеивал мрак тоскливого существования.

Так Мадлен превращалась в вольнодумца для мира, в котором жила. Королева была личностью внутренне свободной, более того, чем могла это показать. Она сумела узреть истинную сущность большеглазой девочки с вздернутым носом и упрямо поджатыми пухлыми губками.

«Этим губам впору шептать томные нежности, а не сентенции Демокрита, – смеясь, говорила Катрин. – Но и сентенции Демокрита из ее уст кому угодно вскружат голову».

Мадлен часто замечали за чтением литературы не всегда благопристойного содержания. Нередко ее можно было наблюдать сидящей в самом темном углу, за самым дальним столом, склоненной над книгой, которая лежала на коленях, чаще искусно законспирированная псалтырем. Она не сдерживала себя в высказываниях, вступала в жаркие споры с учителями на темы, что и дьявола могли вогнать в краску, приводила в пример то теорию Демокрита, то парировала учением Платона – ведь монахини сами дали возможность ознакомиться с трудами и того, и другого, сколь ни противоречивы они были!

А порой, когда монахини, всплеснув руками, восклицали:

– Да где же сказано, что внутренности – плоть бренная – есть суть Господа Бога нашего?

– Каждая частичка – суть нечто большее, чем Господь Бог. И это Нечто есть в каждой частичке! – отвечала Мадлен с невозмутимым спокойствием.

– Откуда ты это вычитала?

– Это мои мысли.

В тот злосчастный день королева беседовала с Мадлен с самого утра до позднего вечера и была удивлена уму и характеру юного существа, великодушию и воистину царственной сдержанности (чего явно недоставало ее собственным дочерям), что мало сочеталось с юным возрастом и искорками детского лукавства в глазах. Безусловно, еще очень наивная и не знающая жизни, но мыслила Мадлен, точно древний седобородый мудрец. Часто слова ее звучали, как откровения, и смысла их она сама пока не осознавала.

Тогда девушке было всего тринадцать, она обещала расцвести и стать еще краше. Потому Катрин сочла нужным подождать, когда бутон созреет и распустится. Но герцогиня опередила королеву, прислав за девушкой гонца.

Раздался тихий щелчок раскрываемой двери. Настоятельница замолчала.

Сопровождаемая монахиней, в комнату вошла Мадлен, облаченная в просторные белые одежды послушницы, с непокрытой головой и длинными кудрями, заплетенными в косу: воспитанницам иногда позволялось не носить вуали. Вероятно, ее отвлекли от уроков живописи, – обрадовавшись, девушка не сняла запачканный передник и на ходу оттирала пальцы от краски. Она издала какое-то радостное восклицание, голосок ее ручейком зазвенел в пространстве кабинета.

И Михаль точно почувствовал сильнейший удар.

Он оторопел, он не поверил, что улыбающееся ангелоподобное создание, впорхнувшее из распахнутой двери навстречу розово-золотистому сиянию заката – та самая маленькая Мария-Магдалена, что часами разрывалась от плача в покоях тетки. Когда они расстались, малышке было не более пяти лет: юноша покинул родной дом в Гоще, с тем чтобы отдать часть жизни учению. Теперь она Мари-Мадлен Кердей – настоящая дама.

Его взгляд скользнул от белоснежного лба к сандалиям девушки. И время на мгновение застыло, пространство провалилось, разверзлось, оставив в самом центре сиять свету. Взмах ресниц, шевеление губ, тень улыбки, мягкий румянец – сама жизнь! Вот она какая – ученица Христова, блудница Мария Магдалена. Сама жизнь! Зачем ей дали это имя?!

Михаль вдохнул и позабыл выдохнуть. Кто бы мог подумать, что крохотная девчушка превратится в прекрасную сирену с глазами подобно звездам, голубое сияние коих манит и подобно песнопениям сирен дарует сладкую гибель. Тиснение в груди не сразу стало понятно. Но Михаль вспомнил Екклесиаст и тотчас резюмировал, что имя его сестры синонимично смерти, а сама она – силки. Он отчетливо видел, как мелькнула тень нечистого за ее спиной. Как те прекрасные, но ядовитые цветы она, влекущие, дурманящие, сулящие усладу, но едва незадачливый мотылек коснется лепестков, как мгновенно оказывается съеденным. Демон зла частенько принимает облик прекрасной мадонны. Только черты Девы нежнее и тоньше, и зоркий глаз всегда определит, где святость, а где обман.

Но где святость, а где обман? И могут ли существовать на свете белом черты более нежные, более тонкие?

Мысли обреченного взвились к поднебесью, точно огненный столп; невозможно было удержать столь стремительный их полет.

И мгновенно стыд заставил челюсти Михаля сжаться, а веки словно налились свинцом. Он опустил голову и более ее не поднимал. То ли от усталости, то ли от удивления, колени Михаля подкосились и яркий румянец, точно раскаленное железо, обжог лицо. К чему все эти рассуждения о демонах? Достаточно было одного взгляда на точеную фигурку, которую не скрывала просторная туника, чтобы напомнить, как давно он не сжимал в объятиях тонкого девичьего стана, если не сказать, никогда этого не делал прежде.