Более он ни в одном из сочинений не пожалел простого человека. Душа скудела неизбежно, ибо Андрей Михайлович не только принял необходимость мирового зла, но постоянно пользовался им. Само его положение при государе, вся двоеличная придворная жизнь отравляла его, он рано постиг могущество лживых слов и выгодность молчания. Но чем он выше возносился, чем он удачливее водил полки и избегал опал, уничтожавших его друзей, тем тревожнее ждал какого-то несчастья и исподволь готовился к нему. Наверно, не он один ощущал общее неблагополучие, но, как и у друга государя, его воображение работало сильнее и болезненнее, чем у большинства бояр.

Летом 1562 года он возглавлял налёт на Витебск.

Иначе трудно назвать этот стремительный поход в глубину княжества Литовского, сопровождавшийся пожарами и разорениями фольварков и городков. Подошли к Витебскому острогу — деревянной стене вокруг посада. Немногочисленное войско князя Радзивилла, воеводы витебского, укрылось в замке на берегу Двины. Посад остался без защиты.

Дети боярские так долго шли, озираясь, по чужой земле, что душегубство, живущее во всяком человеке, но подавляемое мирной жизнью или страхом, разом пробудилось при виде чужих гнёзд. То были истинные гнезда — грязноватые халупы витебских мещан, забитые детьми еврейские домишки на особой улице, которую и подожгли с особым удовольствием, и высокие дома лавников, богатых посадских, строившиеся на каменных подклетах, ибо им уже было что беречь... В такие дома дети боярские не вдруг швыряли факелы, а сперва врывались, разбивали боевыми топорами сундуки, наскоро шарили по углам, таская хозяина за патлы или пейсы, в зависимости от нации, а уж потом запаливали пристройку с сеновалом.

Глядя, как летают над завалившейся стеной посада клочья горящей пакли и соломы, а от домов в вечереющее небо воздымаются светящиеся столбы, наполненные искрами и жирной гарью («Что сгорит, то не сгниёт», — приговаривали дети боярские, с гадливостью вспоминая чужой запах, десятилетиями копившийся в этих домах), Андрей Михайлович вдруг произнёс не к месту: «Сколь православных церквей стояло до пожара — кто сосчитал?»

Сведения о сожжённых церквах и синагогах были нелишними для Разрядной книги. Прикинули, что на Витебском посаде было сорок православных луковок, — наверно, вместе с часовнями, поставленными по обету. Город догорал быстрей заката. Пора домой.

Кони охотно уходили от гари и смрада, торопясь выдохнуть и забыть увиденное. Андрей Михайлович забыть не мог и права не имел, но насколько легче было бы ему, если бы за спиною был не Витебск, а Бахчисарай. Одних евреев он не жалел, относясь к ним с тем же злобным презрением, что и Иван Васильевич, но избиваемые так часто кричали о пощаде на русском языке! И церкви, церкви... Такую гарь не выдохнешь единым разом, как бы ни влажен, ни чист был майский воздух в лесах, разросшихся по пологим взгорьям между бесчисленными озёрами до самых Великих Лук.

В Москве этот поджог изобразят как первую победу над литовскими большими воеводами — для поднятия духа перед зимним походом на Полоцк. Но и Москва уже не тянула к себе, как прежде, мысли о ней были нехороши. Там стало душно и тревожно. Бессмысленно, непредсказуемо исчезали близкие люди, вслед за Адашевым от дел были отстранены бояре — Морозов, Шереметев. По доносу холопа провели обыск в доме главы Боярской думы, князя Бельского. У него будто бы нашли охранные грамоты короля Сигизмунда и роспись дорог к литовским рубежам. Откуда грамоты, для чего роспись дорог, известных всякому московскому купцу? Государь скомкал судебное расследование, подержал Бельского в тюрьме и выпустил. Дороги пролегали через владения Воротынских, и князя Михаила Ивановича, крикнувшего когда-то: «Казань наша!» — тоже вкинули в тюрьму. Его держали дольше Бельского.

Готовилось законодательство о вотчинах, и от него хорошего не ждали. Никто не чувствовал себя в безопасности, но примиряться с новыми порядками не хотелось. Царь всё решительнее оттеснял от управления страной опытных людей, заменяя их родичами покойницы жены — Юрьевыми-Захарьиными. Против брата её, Никиты Романова, дурного сказать нельзя, да ведь он молод, неопытен и станет смотреть из царских рук. Самодержавство приобретало слишком откровенные черты, бояре и Избранная рада понимали под самодержавством нечто иное — единство государства, совет и согласие в управлении, а не сосредоточение власти в одних руках. Эти руки многим не нравились — злая и в то же время слабая дрожь была в них. Такие руки особенно опасны, ежели в них оружие или власть...

Домашняя дума в дорогу не годится, говорят. Особенно когда дорога эта по чужой земле, где каждый встречный, будь то охотник, бортник или торгаш бродячий, видит в тебе врага и душегубца. Спрашивать бесполезно, надо убивать, чтобы не донёс... А возвращаться по старому пути, как шли на Витебск, было опасно, легко нарваться на засаду. Полк князя Курбского сам себя закрутил, запутал, прямых дорог избегая. Николай Юрьевич Радзивилл их знал. Если бы не стража, которую Андрей Михайлович особо подбирал и дозирать не уставал, московитов на ночлеге взяли бы в клещи и перебили. Но сторожа, чуя уже ножи у горла, закричали, дети боярские, спавшие вполглаза и не снимая доспехов, ударили на нападавших, потеснили. Зато и сами неволей стянулись в ложбину, заросшую орешником, литовцы же засели на бровке склона, в сосняке.

Все понимали, что заутра придётся принимать бой. Андрей Михайлович надеялся, что к Радзивиллу не придёт подмога. Ложбина открывалась на озеро, — по крайней мере, со спины удара ждать не приходилось. Кто мог, молился... Андрей Михайлович не мог. Мысли стали рассеянными, чёрными, как у изловленного вора перед встречей с губным старостой. А кто же ты еси перед Богом? Грабитель, убийца, поджигатель — самый тяжкий преступник по новому Судебнику, если не считать умышления на жизнь государя. Конечно, глупо видеть в князе Радзивилле судию, но так уж представлялось. Ещё открылось — если на рассвете Андрея Михайловича убьют, а полк иссекут саблями либо в плен заберут, то виновато будет одно его слабодушие. Ибо он не только не поднял голос в защиту Адашева, не сделал всего, что мог, для предотвращения войны с Литвой, но и в этот поход отправился безотказно, верность свою показуя... Мерзко!