С князем Шаховским-Ярославским — из того же гнезда, что и Андрей Михайлович, — получилось страшнее.

Только что приняли закон о княжеских вотчинах. Как и ожидалось, он сильно ущемлял наследственные права владельцев в пользу государя, вернее, Разрядного приказа, испытывавшего вечную нехватку свободной земли. Никому из князей новый закон не полюбился, но все молчали, ибо за ним стояли государственная необходимость и сила тех, кого испомещали на этих отчуждённых, выморочных землях. Князь Шаховской один не остерёгся, возмутился...

Стоял пасмурный, вялый литовский январь. На снежных дорогах застревали орудия, сани проваливались в плохо промерзшие болота, легкоконных раздражали медлительность движения и приказ отсиживаться в лесных урочищах, чтобы полоцкие воеводы не обнаружили русских раньше времени. Половину войска составляли дворяне и дети боярские из удела князя Старицкого, что ещё увеличивало впечатление вольности и необязательности держать языки на привязи. Князь Шаховской командовал одним из этих удельных полков, вёл себя самостоятельно, раздражая государя, втайне опасавшегося «ретивых». Но Иван Васильевич до завершения боевых действий решил, видимо, терпеть, и стерпел бы, по своему обыкновению, если бы кто-то не донёс ему об угрозе Шаховского: после такого-де указа и саблю вынимать невмочь, «а выимать, так для иного дела...». Вспомнил князь и о правах литовских панов радных. Иван Васильевич не выдержал.

Курбский командовал Передовым полком, стоявшим западнее Невеля. В его задачу входила военная разведка, уничтожение дозоров противника и прекращение общений местных жителей с Полоцком, то есть обеспечение внезапности удара. Зимой это было проще, русские сторожа на лыжах уверенно чувствовали себя даже в чужом лесу, через их тайные засады и лисы не проскакивали. Вернувшись из очередного разъезда, Андрей Михайлович увидел у своего шатра царского посланца. Тот передал указ — явиться в Невель, к государю.

Выглядел посланный как-то потрясённо, на расспросы князя только поматывал давно не бритой головой с колтуном соломенных волос, свалявшихся под железной шапкой, и бормотал: «Бяда, бяда...» Пахло от него кисло и будто тленно.

При въезде в военный табор Андрей Михайлович увидел толпу людей, круживших по площадке перед государевым шатром, как бывало на масленом гулянье. В середине площадки высился столб с блестящей нахлобучкой. Медленно приближаясь, Курбский старался угадать, для чего столб и что за нахлобучка. Она всё явственнее блестела на заоблачном солнышке, улавливая бледные лучи, как Божью благодать... Вдруг он увидел, что это голова.

На кол, вытесанный из целой сосны, была насажена голова князя Шаховского-Ярославского в золочёном шлеме.

Знакомое, вчера ещё задорно смеявшееся, а ныне будто спёкшееся лицо. Впечатление было так страшно и внезапно, что Курбский едва сполз с коня, подхваченный Шибановым. И тут же, не дав опомниться, от царского шатра к ним подбежали какие-то псари и повели князя к государю.

В шатре, наполовину занятом окованным сундуком и ложем под волчьим одеялом, кроме Ивана Васильевича был только Гришка Ловчиков, попавший в милость после того, как быстро и без охулки сопроводил в Сийский монастырь болтуна Тетерина. Андрей Михайлович молча поклонился государю, украдкой поймав на его осунувшемся лице гримасу раздумья, чуть не растерянности. Казалось, приезд недавнего любимца застал его врасплох. Он крикнул, не соразмерив голоса:

— Видал, Андрей? Измена! На походе, время военное...

Он торопился объяснить свершившуюся жестокость. Внезапно переметнулся на другое:

— Жалеешь родича?

Цепкий загляд в глаза напомнил Андрею Михайловичу церковку под Казанью. Он уже одолел первое потрясение, ответил сдержанно:

— Всякую душу христианскую жаль, государь. — Не сдержался, вскинул голову: — Так ли уж велика его вина, чтоб... смертью? Кто из бояр судил его?

— Из бояр? — Царь переспросил медленно и изумлённо. — Я в жизни своих холопей волен и без боярского суда!

Значит, холопы... Что ж, дед Ивана Васильевича, первым из Иванов прозванный Грозным, тоже именовал бояр холопами. Верили — ненадолго, ибо какое государство без управителей, а какие управители из холопов? Дмитрий Донской иначе говорил: «Вы не бояре, а государи земли моей...» Вот куда поворачивает время, какой скурат [35] натягивает на христианский лик свой пресветлое самодержавство.

«Запретил я говорить языку своему», — вспоминал позже Андрей Михайлович. Если по правде, язык его сам окостенел. Голос государя, отпускавшего его, звучал многозначительно и мрачно:

— Вижу, примолк ты, княже, как и прочие. Не так вам родича жаль, как ваших вотчин ярославских. Я в ваших сердцах читаю, помни... Ступай в свой полк да крепко береги, чтобы от наших никто к литве не перебежал. Сам видишь — ныне за упущение спрос особый.

Он не дал князю руки для целования. Ловчиков поглядывал с осторожной наглостью. Шибанову пришлось помочь Андрею Михайловичу забраться на коня. Из облачных пелён бесстыдно вылезло солнце. Курбский взглянул на кол, на ослепительно засиявший шишак казнённого, и сильный, нерассуждающий, как только в молодости бывает, ужас смерти оледенил его до последних глубин. Кончилось объяснимое, понятное, началось непредсказуемое действо державной «прокажённой души», лукавое и своенравное судилище без отдыха и срока... Скорее в полк! На снежной лесной дороге в мелькании тепло укутанных ёлок стало спокойнее. Только при взгляде на голые берёзовые ветки, протянутые к небу, накатывали слёзы. При Васе Шибанове не стыдно было плакать.