Победное ликование сменилось общим страхом, взаимным доносительством. Большие бояре Шереметевы, князья Репнин и Кашин пытались протестовать, но Дума уже не чувствовала прежней силы. На место заключённых и казнённых царь ставил других людей, отличавшихся главным образом свирепой преданностью, как выразился Курбский — «кровоядцев, неслыханные смерти и муки на доброхотных своих умыслиша». Первая проба опричнины...

Андрей Михайлович не удивился, что после смотра государь не дал ему награды, назначив воеводой в Дерпт. С этого воеводства начиналось падение Адашева.

Жизнь в Юрьеве — тихом, каменном и не по-русски прилизанном — была бы скучновата, но у Андрея Михайловича появилось увлечение — труды отцов Церкви по философии и обоснованию истинной веры, православия. Он завёл переписку со старцами Псково-Печорского монастыря — игуменом Корнилием и его помощником Васьяном Муромцевым. Васьян отдавался науке с такой же страстью, как игумен — строительству и писательству. Пару раз Курбский съездил в Печоры на богомолье. Монастырь не произвёл на него впечатления отгороженной от мира обители. Достраивались каменные стены, над братскими кельями в ветреные дни висела известковая пыль, тишины не было. Старцу Васьяну он сказал, что в Юрьеве, в своей избушке малой в глубине воеводского двора, он чувствует себя более иноком, чем здешние монахи.

И сны в избушке бывали сложные и яркие, доступные истолкованию. Андрей Михайлович всё бежал от кого-то — то по лесной тропе, то по дороге, укатанной полозьями тяжёлых пушек, но никогда не знал, не видел от кого... Сны, словно назидательные сказания, кончались для Андрея Михайловича благополучно. Радость спасения протягивалась в утреннюю явь, как затихающий звон.

Было, впрочем, в Юрьеве ещё одно развлечение, похожее на запретную игру в зернь. Только беспроигрышную, если не считать потери сил и времени. Предвидя вторжение русских, жители города попрятали деньги обычным способом — замуровав в стены домов и храмов, затолкав под кладбищенские плиты или просто закопав в садах. И не видать их русским, если бы не такая же обыкновенная соседская зависть и ссоры: по намёкам, ябедам и наитию стрельцы, дети боярские и боевые холопы бросились искать клады. Об этом увлечении московитов особо упоминает юрьевский хронист... Оно же объясняет, как оказались в казне Андрея Михайловича, отобранной у него после бегства, тридцать дукатов, триста злотых, пятьсот талеров и сорок четыре рубля на верхосытку. Иные задним числом доказывали, что это подкуп королевский. Возможно, там что-то и было от короля, но если перевести казну его в рубли по тогдашнему курсу менял (злотый — сорок копеек, талер — тридцать шесть), окажется, что на руках у юрьевского наместника было наличными триста двадцать шесть рублей. Его годовой оклад был выше раза в полтора. Если Андрей Михайлович, в отличие от государя, сам не увлекался кладоискательством, то сливки с сокрытого мародёрства снимал, как все.

Он прикапливал деньги на чёрный день. Он не решил ещё, что это будет день побега... Владелец многочисленных поместий, он обращался к игумену Корнилию за займами, ранее задолжав ему: «Аще же и взаймы прошено и паки возвращено быти хотящеся...» Но, видно, только «хотящеся», ибо печорские старцы, не глядя на дружелюбные отношения, в новом займе отказали — «утробу свою затворили». Не потому он взаймы просил, что не на что было жить, а из тех же соображений — прикопить...

Человек думает, что чёрный день приходит, когда уже готовая беда когтит ему плечи. Нет, чёрный день — это день зачатия беды. Для князя Курбского он наступил тринадцатого января 1563 года, когда человек, давно следивший за злоключениями его, получил королевское письмо, разрешавшее ему начать задуманную игру.

Первая весточка от князя Николая Юрьевича Радзивилла пришла вскоре после приезда Андрея Михайловича в Дерпт. Торгаш — из тех, что государственные границы замечают только по уплате пошлины, — передал князю поклон и короткую записку, напоминавшую о давнем споре-уговоре: коли-де пророчество о грядущих гонениях царских сбудется, Радзивилл Курбскому напишет, а тот «со вниманием и без гнева прочтёт сие посланьице». Николай Юрьевич предлагал всего лишь продолжить приятельство, а торгаш добавил, что Радзивилл становится большим человеком, уже и витебское воеводство не по нему, его переводят в Вильно. Сам король в переписке с ним... Андрею Михайловичу намекали, что говорить с ним будут на самом высоком уровне.

Он отвечал торговцу, что от московских вестей его, Андрея Михайловича, сердце кровью плачет. По-христиански не следовало бы и князю Радзивиллу радоваться чужим несчастьям... Торговец жил в доме Курбского неделю, потом исчез не попрощавшись.

Настало лето. Ожили воинские люди. Как муравьи бегают по пригретой куче, без видимого смысла таская и перекатывая хвоинки, так по Ливонии суетились русские и литовские отряды, редко сшибаясь, нападая на приграничные селения и уводя пленных. Юрьев жил на осадном положении, выход из города был перекрыт. Только Андрей Михайлович и два его дьяка подписывали пропуска. В пригородах всё чаще звучало имя князя Полубенского, предводителя литовских отрядов, наполовину состоявших из наёмников. Оборониться от них можно было только в городах, границы между русскими, литовскими и шведскими владениями обозначались теми же городами и замками; к примеру, князь Полубенский отсиживался в Вольмаре, а между Вольмаром и Юрьевом стоял замок Гельмет, где правил шведский ставленник граф Арц. Мутна была вода в ливонских озёрах, легко было ловить в ней рыбку.

Курбскому тоже приходилось заниматься ловлей. Как «наместник Ливонии», он руководил и тайной службой в Юрьеве. Удовольствия она ему не доставляла, особенно дела, в которые вовлекали его государь и его новые советники. В Москве тогда ещё не было Тайного приказа, разведкой занимались Разрядный и Посольская изба. В ней большую силу забирал дьяк Иван Висковатый. Он и в Крым посылал лазутчиков, и к турецким пашам, и князя Курбского в покое не оставлял. Государь требовал службы. Андрей Михайлович, вынужденный исполнять её, неожиданно вышел на крупную дичь — под самым носом.

Комендант Гельмета, молодой граф Арц, пользовался доверием польского короля, участвовал в сватовстве герцога Финляндского к сестре Сигизмунда Августа. Тем же кредитом он пользовался у виленских евреев, крупно им задолжав. Они знали про земли и замки его отца в Швеции, готовы были ждать смерти старого Арца... Цепочка, связывавшая молодого графа с польским и шведским королями, была так прочна, что Курбский только отмахнулся от предложения Виековатого склонить его к измене.

Андрей Михайлович отправил в Посольскую избу раздражённую отписку, что не желает зря терять время и головы «уместных людей». Тайной службой ведал у него Петруша Ярославец — человек темноватого происхождения, что называется из княжеских псарей, но верный и скорый на руку и на ноги. При этом он и себя не забывал: хаживал к Вольмару, проведывал, где отдыхают «роты» Полубенского, и сообщал татарам, служившим в Юрьеве в составе русских войск. Те нападали на неохраняемые селения и мызы, брали полон, отсчитывая Петруше его долю чистыми деньгами.