По тому, что Курбский знал о графе Арце понаслышке, тот даже нравился ему. В Арце чувствовалась откровенная жадность к грубым житейским удовольствиям, требовавшим денег и власти. Свойства эти не были чужды и Андрею Михайловичу, но он, поддаваясь им, каялся, а граф не каялся. Гельмет вообще был местом бойким, Петруша Ярославец легко проникал в его предместье во время ярмарок, устраивавшихся по всякому удобному поводу. В этом полуоткрытом городке литовская и русская разведки имели свои приюты. Но графа Арца, по мнению Петруши, было не достать.

В ответ на отписку князю Курбскому прислали из Москвы грамотку: новгородские дьяки, по древнему обычаю ведущие посольские сношения со Швецией, вызнали, что молодой Арц — незаконный сын старого графа. Сам он об этом, видимо, не знал, как и его заимодавцы. Курбскому предлагалось ударить в это слабое место, как его Бог вразумит.

Не Бог, а дьявол — возмутился Андрей Михайлович. Чем далее, тем более тяжёлой и стыдной службы требовал царь. А на Москве, рассказывали, князей уже заставляли в машкерах [36] плясать перед хмельным застольем...

Пришла глухая осень 1563 года и с нею — время весёлых и бешеных охот с гончими. Между Москвой и Вильно шли переговоры о перемирии, Сигизмунд Август даже на вечный мир соглашался. Служилые в Ливонии тоже поговаривали о том, как разлюбезно было бы поделить эту страну без крови, а воевать в охотку в иных местах. Осенью все мечтают о тёплой мызе, куда так сладко вернуться после поля, а сердце и лицо горят от ветра скачки, а после первой чарки медовухи... Что толковать! Мирная жизнь куда как хороша.

Вёрстах в десяти южнее Юрьева случайно повстречались две княжеские охоты. Русская и литовская собачьи стаи сцепились между собой, через мгновение забыв, ради какой лисы или зайца начали они рвать друг другу плотные загривки. С обеих сторон оказалось человек по двадцать. Пока псари свистели нагайками, князья и их товарищи стояли поодаль, с сочувствием поглядывали то на любимых гончих, то друг на друга. Сонное солнышко ласково озаряло свежие озими и побуревшее жнитво. Князь Полубенский первым тронул коня навстречу Курбскому.

Это была их вторая встреча, считая стычку под стенами Вендена. Прищуром бедовых глаз Александр Иванович давал понять, что к войне не следует относиться с излишней страстью, надо давать себе отдых, не ожидая, когда захотят передохнуть король и царь. Люди благородные всегда найдут рыцарски безупречный выход из самого двусмысленного положения... Свирепый лай сменился злопамятным ворчанием и всхлипывающими зевками — так вздыхают, устав от рыданий, ребёнок или женщина.

Князь Александр сказал:

— Господь свидетель, я не ведаю, на чьей земле мы зверя затравили!

— Иж бы собаки наши целы остались! — откликнулся Андрей Михайлович с самой приятельской и понимающей улыбкой.

Они неторопливо поехали рядом, следом двинулись их перемешавшиеся свиты, сплетая резко акающий московский говор с мягким литовско-русским, с перекатывающимся «гх». На всякий случай Андрей Михайлович осмотрелся, но на волнистой равнине, до горизонта открытой на западе, с тёмными наплывами леса на востоке, не было видно ни души.

Потное после скачки тело под ферязью прохватывало ветерком. Петруша Ярославец подал князю меховую накидку. Полубенский, внимательно глянув на Петрушу, предложил:

— Надо бы у костра угреться, князь. Мой табор неподалёку... Даю слово чести, там никого из воинских людей нема, один граф Арц похмельем мается, с чего и в поле не поднялся.

Голос его становился всё вкрадчивее и теплее. Ловушки Курбский не боялся. Он сам не понимал, по каким признакам проникся к Полубенскому доверием. Осенние поля опустошённой обоими Ливонии странно сближали их.

— Что ж, душе надобет прохлад. Без него рано иссохнет она.

— О, красно молвишь, мой милостивый пан. Я таковой премудрости словесной не вучон. Аднак, иную уваживасць окажу тобе, як же и почасунок...

— Почасунок?

— То угощенье по-нашому. Приобыкай, князь.

Андрей Михайлович вскинул собольи брови, которыми втайне гордился так же, как и густо-синими глазами. Хотел спросить построже, зачем ему привыкать к русско-литовской речи. И — не спросил.

Александр Иванович помолчал, потом сказал потише: