— Жрать надо меньше, чтобы не гадить!

Ненависть вздыбила его над креслом, они с Михайлой стояли лицом к лицу, как в боевом порядке, разжигая друг друга перед схваткой. Немец в русских сапогах заставил Боусмана вернуться в кресло. Рука у Генриха дрожала на подлокотнике, глаза стали совсем больными.

Вдруг они ожили, очистились — Михайло готов был душу заложить, что немца осенил некий зловредный умысел. Литвин сказал:

— Капитан разрешает вам гулять по внутренней стене!

— Пусть из темницы на свет переведут.

— Того не можно.

Гофлейтеры вновь потянули Михайлу и Рудака к дверям. Монастырёв прокричал, вывернув шею:

— Я самому боярину Нагому стану жаловаться! Мы не простые люди!

— Пошёл, пошёл, — перетолмачил литвин Генрихово карканье.

На следующий день после похлёбки их вывели на стену продышаться. Стена, примыкая к бергфриду, соединяла его с угловой западной башней, затем охватывала внутренний двор с запада и севера. По этому углу их и водили, не разрешая подолгу засматриваться в выемки между зубцами. Сквозь них видна была болотистая, грядами залесённая низина, пересекаемая ручьём, вёрстах в полутора от замка впадавшим в Гаую. Михайло злился:

— Вон она, Говья, на севере от нас! Магнус договор нарушает, сюда ему по договору хода нет.

— Немец, — согласно и кратко откликнулся Рудак.

За русскими смотрели кнехты, приписанные к разным башням и пряслам стены. Однажды повели к въездным воротам из посада. На сочленении наружной и внутренней стен было возведено сторожевое укрепление, а из него Рудак углядел лестницу вниз, в наружный двор. Правда, ворота, ведущие на посад, были на запоре и под охраной, но приставная лесенка согрела сердце.

Михайло с любопытством присматривался к суетливой жизни немецкого посада. Он тоже был окружён невысокой стеной, к её воротам мимо церкви шла улочка. Дальше простиралось почти ровное поле. По нему к городским воротам и обратно сновали всадники. А дальше, за лесочком, тянулись в небо ровные дымки, — видимо, Арцымагнус поставил там боевой табор. Каждого всадника на улице встречала толпа посадских, он что-то говорил им или спрашивал, потом летел к замку, но чаще просто поворачивал обратно. Кнехты, забыв о русских, задумчиво и мрачно смотрели на улицу и в поле. День был пригож, нежарок. Август...

О побеге Рудак заговорил, как только их вернули в подвал. На своей неистребимой отвернице, языке ворья, он объяснил:

— Тот хаз легче шарпать, коего чмырь в запорах уверен.

Во сне Михайло уже бежал: обезоружив кнехтов, тупо уверенных в своих пищалях, без жалости воткнув им в горла по ножу, скатывался по лесенке в наружный двор и прятался под прилавком в торговых рядах. Рудака он во сне не видел, но постоянно ощущал запах его пота, значит, Рудак прятался поблизости. Их искали... То было самым мучительным во сне. Видно, от духоты и неудобства давило сердце. Сапоги гофлейтов со шпорами и железными подковами шаркали возле самого лица, на стенах перекликались немцы, и чья-то лошадь ржала, чуя Михайлу, но не умея выдать... Потом ворота отворялись для воза с сеном, Михайло убегал, латыш-посадский укрывал его, а он обещал, обещал спасителю царскую милость!

Замысел Рудака немногим отличался от снов Михайлы. В наружном дворе было несколько укромных мест, где можно отсидеться: на сеновале за казармой кнехтов; в каминном дымоходе домика привратника; на чердаке жилого дома, что за торговыми рядами. А выйти, убеждал Рудак, можно по рву на дне ложбины, через которую они въезжали в главный замок. Вода из рва ручьём вытекает через решётку под наружной стеной, землю под нею подкопать ногтями... «Дай мне ночное время, я и решётку зубами перегрызу!» — маялся Рудак.

Дня через три их снова вывели на сочленение наружной и внутренней стен. И приставная лесенка была на месте, будто её забыли. С запада натянуло морось, зарядами сыпал дождик, кнехты отворачивали лица, почти до глаз прикрытые фигурными козырьками железных шапок. От церкви к воротам замка тянулись какие-то пришлые драбы с пиками и боевыми топорами на плечах, орали по-немецки, торопили вратаря. На площадке замковой башни, что нависала над вторым подъёмным мостом, появился капитан Боусман, пролаял свой приказ, и ворота распахнули челюсти. Боусман ещё что-то крикнул вратарю или кнехтам, охранявшим русских, и исчез. Приезжие драбы повалили в ворота, вратарь зачем-то заскочил в свою сторожку, а кнехты засмотрелись на приезжих... Михайло понял: случай!

Вниз, за ворота, в переулок, ведущий к главной улице! Там — в любой дворик, в дровяной сарай, в кладовку, благо они у немцев и латышей не на запорах, последнему вору отрубили руки лет пятьдесят назад... Драбы уже прошли в ворота, наперегонки побежали к казарме, чтобы занять места получше. Бить кнехтов или нехай любуются на башню, спрятавшись от дождя под черепичным навесом? На пустые ворота им больше неинтересно было смотреть. И о русских они совсем забыли, размечтались, верно, о конце стражи и тарелке супа на горячем пиве... Бить?