К утру они миновали лес и вышли на дорогу, соединяющую пограничные земли Унии с орденскими владениями. По сему тракту часто проезжали послы Ордена, направляющиеся ко двору Короля, в Краков, или возвращающиеся обратно, и появление здесь тевтонского Командора со свитой никого бы не удивило.

И погода пришла навыручку фон Веллю — густой снег, валивший всю ночь, засыпал следы, по которым можно было проследить ночной путь маленького отряда.

Встреч с конными разъездами Унии Руперт не опасался. Именная грамота посланника Великого Магистра давала ему право беспрепятственного проезда, по всем дорогам Польского Королевства и сопредельным литовским землям.

Посему воины фон Велля не стали больше скрывать белые орденские одежды; сбросили серые дорожные плащи с капюшонами и развернули посольский штандарт с черным тевтонским крестом и горделивым прусским орлом посередине.

Фон Велль не без гордости оглядел свой отряд — сопровождавшие его воины представляли собой лучшие силы Ордена и одним своим видом внушали почтение встречным путникам. Четверо из них были рослые кнехты, отлично вооруженные и обученные военному делу.

Кроме щитов, заброшенных на ремне за спину, и мечей, покачивающихся у бедра, у каждого был мощный самострел, с расстояния двухсот шагов пробивающий железными стрелами любую броню, и у кого — тяжелый топор, у кого — шипастая австрийская палица, притороченная к седлу.

Их простые железные латы и сбегающие на плечи кольчужные капюшоны уступали в красоте вычурным доспехам польской шляхты, но были прочны, удобны и вполне соответствовали нраву своих владельцев.

А нрав этот был крут. Неприязнь к инородцам, воспитанная веками захватнических войн и набегов, вспыхивала в глазах Орденских солдат всякий раз, когда мимо них неспешно проезжал литвинский обоз с фуражом или польский купец, везущий на рынок яркие ткани и безделушки.

Но угли, пылающие во взоре тевтонцев, обращались в пепел, едва на пути у них возникал польский конный дозор. Нрав польских ратников не уступал в суровости тевтонскому нраву, да и слуг Ордена они не любили. Если и терпели, то лишь стиснув зубы, поэтому вести себя в их присутствии следовало осторожно.

Когда фон Веллю приходилось говорить с командирами польских разъездов, спрашивавшими у крестоносцев подорожную, он был особо любезен и обходителен, всем своим поведением выражая вассальную покорность Польской Короне.

Для него, человека, возглавляющего много лет орденскую разведку, не составляло большого труда скрывать свои истинные чувства. Порой Руперт даже получал удовольствие, учтиво беседуя с теми, кому он тайно готовил удар.

Его подчиненным демонстрация дружелюбия давалась тяжелее, но, помня о важности своей миссии, они тоже старались не выпячивать презрение к полякам.

Единственным человеком в отряде, чувствующим себя не в своей тарелке, был юный Готфрид, оруженосец фон Велля, сопровождавший его в этой поездке. Шестнадцатилетний мальчишка, воспитанный на рыцарских балладах и преданиях, жаждал подвигов, а то, что он увидел минувшей ночью, меньше всего походило на подвиг.

Тяжелее всего ему было осознавать, что устроителем ночной резни оказался его доблестный и благородный наставник, идеал рыцаря — Брат Руперт.

От ночного потрясения Готфрид никак не мог прийти в себя. Он пытался оправдать действия своего патрона, но не находил ему оправданий. Всю дорогу юноша мрачно молчал, надвинув на глаза глубокий капюшон, отрешенный от мира, словно отшельник.

Эта отрешенность не укрылась от внимания Руперта. Он подумал, что пришло время серьезного разговора с оруженосцем.

— Что с тобой, Готфрид? — участливо обратился он к молодому воину — у тебя такой вид, будто ты этой ночью похоронил брата!

Готфрид вздрогнул, повернув к рыцарю бледное, худощавое лицо. Капюшон упал ему на плечи, открыв непослушные светлые волосы над высоким лбом и яркие синие глаза, полные душевной боли.

— Вы правы, брат Руперт, — задумчиво проронил, оруженосец, — у меня, и вправду, такое чувство, будто я этой ночью похоронил… только не брата — себя…

— Продолжай, Готфрид, — улыбнулся, рыцарь, — отбрось смущение. Я твой наставник, и ты можешь довериться мне, словно капеллану. Тебе тяжко на сердце от всего, увиденного минувшей ночью; тебе кажется, что ты утратил лучшее, что было в твоей душе. Я ведь правильно тебя понял?

— Да, Брат Руперт… — сглотнул Готфрид невидимый комок.

— Что ж, тебя можно понять. Когда ты вступал в Орден, твое сердце ждало великих битв. А вместо них тебе пришлось заниматься тайной дипломатией, наблюдая, как Орден покровительствует негодяям вроде Волкича. Стравливать между собой врагов Германской Нации вместо того, чтобы биться с ними по-рыцарски, в чистом поле!

— Я, конечно, понимаю, что поляки — наши враги, — хриплым, срывающимся голосом произнес оруженосец, — но все же они христиане, католики и не заслуживают такой страшной смерти… Их даже не вызвали на бой, просто перерезали, как овец на бойне, на каждого поляка — по три убийцы.

Я еще могу понять такое отношение к московитам — они схизматики, еретики! Но можно ли так поступать с собратьями, по вере? Тем более, что среди них были две женщины, одна — благородной, княжеской крови, совсем девочка… Ее ведь тоже…