– Барды, барды... Слыхал я, как ты в озере голосила - то еще пение, скажу я тебе, - Норах крутанулся и улегся поудобнее, пристроив голову полуэльфке на колени.
– Если ты бард, спой чего-нибудь такое... ну...

– Колыбельную?
– ехидно поинтересовалась Иефа и снова приложилась к фляге.

– Пьяница, - укоризненно глянул на нее орк.
– Смотри, захмелеешь.

– Ну и захмелею, тебе-то что?
– полуэльфка с удивлением прислушалась к легкому шуму в голове и подумала, что только похмелья ей для полного счастья не хватало.
– Или боишься, что приставать по пьяни начну?

– Спой, хватит дурака валять.

– Поразительно...
– Иефа недоуменно покачала головой.
– Ни разу, за все время похода, никто из них не просил меня спеть. То есть я пела... чтобы лечить, чтобы... все время это "чтобы". Никогда бы не подумала, что в итоге буду петь колыбельные орку-шантажисту. Да еще такому, который спаивает меня вином в зарослях и нагло использует мои колени в качестве подушки.

Норах закрыл глаза и сделал вид, что последнюю фразу не услышал. Иефа поерзала, устраиваясь поудобнее, побулькала содержимым фляги. Песня зрела в голове, в сердце, тянулась откуда-то изнутри, из сна, как будто ее уже давно написали и спели, нет, как будто это и не песня даже, а просто история, которая случилась с кем-то знакомым когда-то очень давно, история, которую рассказали уже много раз, так много, что позабыли, была ли она на самом деле...

– Это кажется мне или снится,

Это правда или случайно -

Остроухая дьяволица

Заглянула ко мне на чай...– прошептала-пропела Иефа. Мир поплыл перед глазами, стирались линии, шумело в ушах, и большой барабан гулко бухал под лобной костью, размеренно, в такт.

– Очертила изящно губы

Карандашно-пепельной линией

И сказала: "Сейчас я буду

Вышибать

Эти чертовы клинья ... "

Норах вздрогнул, открыл глаза. От заморенной и явно захмелевшей полукровки катилась волна жара. Воздух подрагивал, трогал пшеничную прядь у виска, шевелились бледные губы, глаза смотрели куда-то в пустоту и видели - орк готов был поклясться, чем угодно - видели в пустоте что-то очень настоящее.

Бах молоточком - удары точные,

Вдребезги вазы, хана цветочкам...

От полуспетых слов воздух становился таким густым, что едва проталкивался в легкие. Норах отполз от барда на пару шагов, толкнул придремавшего совомедведя...

Вот твои кактусы, вот твои фикусы -

Накося, выкуси - девичьи грезы...

Когда Элена де Виль лунной каплей вытекла из безвольных рук полуэльфки, Норах даже не удивился. Юная ведьма лежала, скорчившись на траве, и темные иглы травинок прошивали ее полупрозрачное тело, протыкали его насквозь и терялись в белесом мареве.

Бах молоточком - прямо по почкам,

Все дьяволицы под это заточены...

Ааронн, сонно клевавший носом у костра, встрепенулся, напружинился. Иефа пела, обратив бледное лицо к ночному небу, и слова песни становились живыми, осязаемыми, становились Словами, творящими реальность.

Больше ни ноты, ни строчки,

Больше ни сына, ни дочки,

Только поющие молоточки...

Ведьма, нанизанная на осеннюю траву, дернулась, словно ее пнули кованым сапогом в живот, открыла рот в беззвучном вскрике. Эльф смотрел на нее, смотрел во все глаза, и понимал, что она - отдельно. Что это не ее магия, и не ее воля. Что Слова, клубящиеся в темном воздухе, причиняют ей боль.

Серебрятся, звякают спицы,

Вяло пляшут сны на помочах,

Остроухая дьяволица

Убивает небрежно ночь...

Элена вскинулась, протянула к барду руку. Тонкие пальцы дрожали. Рядом с Ааронном возник орк, толкнул его легонько в плечо, вскинул тревожно брови. Проводник с сомнением покачал головой. То, что происходило, было ему непонятно. Иефа пела. Голос набирал силу, терял шерстяное шуршание шепота, становился звучным, глянцевым, гладким.

Загоняет под ногти иглы

Невозможно фальшивой терции

И смеется: "Готовься, милая,

Выжигать

Голой правдой по сердцу..."

– Задница Мораддинова!
– раздался ошалелый рев дварфа.
– Да мать же ж вашу за ногу и в штольню!

– Стив, за...
– начал яростным шепотом Ааронн, но недоговорил.

– Живые перед дверью пляшут, - чужим бесцветным голосом произнесла Иефа.
– Живые умирают.