Вернувшись к себе, я помыкалась над документацией и, плюнув на нее и на свою несобранность, почесала в душ. Горячая вода меня немного привела в чувство, и я, понежившись под душиком и мысленно сказав себе, что Дикобраз — дебил, и на него обращать внимания не стоит, а всё, что со мной случилось, уже в прошлом и не стоит из-за этого по новой впадать в бесполезную депрессию, выползла из ванны и пошлепала укладываться спать. Сплю я обычно не как Ленка — в черной ночнушке до пола, и не как Катюха — в спортивном костюме, а в бежевой шелковой пижамке с длинным рукавом и широкими штанами — удобно, практично и, ежели что, можно не стесняясь ломануться в коридор, не боясь засветить перед толпами любопытствующих свою филейную часть, однако в то же время это еще и довольно симпатично, и, я бы даже сказала, изысканно — пижамка-то шелковая, переливается и вообще не выглядит «по-мужицки», хоть на ней и нет рюшек, которые я терпеть не могу, но которые считаются безумно женственными. Ага, что женственнее: бордовое вечернее платье «в пол», но без рюшек, или платьишко с кружавчиками и юбкой-колокольчиком? То-то и оно! Последнее — детсад, а я дама взрослая, ага. Местами и временами…

Короче говоря, переодевшись, я отдалась на волю матраса, заныкавши свою бренную тушку под одеяло, и вырубила ночник, но сказать «Привет» Гипносу и Оле Лукойе мне не дали: в дверь один раз едва слышно стуканули.

— Кого там принесло? — проворчала я на полных децибелах. — Время видели вообще? Ничего, что уже девять вечера? Ладно, заходи, раз пришел, кто б ты ни был…

Встать я не соизволила, равно как и врубить лампочку — вот тот, кому не спится, пусть ее и врубает, а мне лень, да и светло еще в девять вечера летом. Дверь тихонько распахнулась, и на пороге обозначился совсем не ожидаемый мной дядя Игорь, а только что «обрадованный» полосканием мозга в моем исполнении парень в странной шапке.

— Чегой-то ты? — озадачилась я, от неожиданности аж на койке усевшись.

— Если ты спишь, Лягушонок лучше пойдет, — протянул Фран. — Мне не интересно, какого цвета у тебя белье.

— Постельное ты и так увидел, — хмыкнула я, зачем-то всё же зажигая ночник, стоявший на правой от койки тумбочке, — всё равно светло еще. А мое и не увидишь: я в пижаме сплю. Заходи, гостем будешь. Только не долго: мне вставать рано и через час я тебя точно пну баиньки.

— Ты совсем не женственна, — протянул Фран, заходя в комнату и бесшумно закрывая за собой дверь. — Что слова как у парня, что спишь в мужской одежде.

— О, а ты хотел увидеть меня в пеньюаре с рюшками, раз пришел после отбоя? — хохотнула я, ничуть не обидевшись на слова о том, что я на мужика похожа. На правду не обижаются — я бой-баба и горжусь этим.

— Нет, боюсь, подобного зрелища моя юная психика не выдержала бы, — заявил Фран, усаживаясь напротив меня в мое же собственное кресло. Оккупант, блин. — Но Лягушонок не думал, что парни так рано ложатся спать, они обычно более выносливые.

— А против ген не пойдешь, — ухмыльнулась я, усаживаясь у изголовья и опираясь спиной о подушки. — Пацанкой я могу быть только внешне, а на ДНК мои привычки не влияют. Я ж типа этот… «нЭжный цветок», ага. Так что мне можно и в семь лечь — кто что вякнет, ткну носом в паспорт свой. В графу «пол»!

— А женщине можно проявлять слабость? — съязвил парниша. — Это уже дискриминация парней…

— Не-а, — покачала головой я на полном серьезе, — слабыми никому нельзя быть. Но в то же время дама может себя немного побаловать не в ущерб другим, о как.

— А парень не может? — с пофигистичным видом вопросила эта белка-летяга. Да, я еще помню его полет, я не склеротик!

— Может, почему нет? Но ему лучше не палиться на таких вещах, как сон в семь вечера, а то другие гамадрилы, только что с пальмы слезшие и не понимающие, что у него меланхолия и решение себя порадовать внезапно взыграли, на него всем тыном наедут. Это же «не по-пацански», типа.

— Дискриминация.

— Так от вас же самих и дискриминация — ко мне какие претензии?

Повисла тишина, а Фран внимательно вглядывался мне в глаза своими зеленющими плошками. Что ты там ищешь, свет мой солнышко? Клад? Так там даже карты к нему нет, хорош раскопки проводить! Но отвернуться я даже не подумала. Не на того нарвался, кучерявый! Я в гляделки играть умею! И редко проигрываю… Наконец, парниша нарушил тишину и вопросил:

— То, что ты рассказала — правда?

— Ясен фиг! — опешила я от такой наглости. — Ты меня что, брехлом назвать, что ль, хочешь?!

— И последнюю фразу ты сказала тоже честно? — забил на мой праведный гнев Фран.

— Слышь, ты, — процедила я, сжав руки в кулаки, — я тебе не твой учитель, языком чесать попусту, понял?

— Значит, я могу рассматривать твою последнюю фразу, как предложение дружбы Лягушонку?

На последнем слове в парня полетела подушка, и мне даже не лень было ее метнуть, но он перехватил снаряд.

— Вот уже начинаю жалеть об этом! — возмутилась я громко. — Ты меня что, пустобрехом считаешь? Я слов на ветер не бросаю! «За базар ответишь» — это закон! И хоре себя Лягушкой называть — бесит!

— Почему? — апатично вопросил Фран, обнимая мою подушку, как любимого плюшевого медведя, кладя на нее подбородок и почему-то вгоняя меня из жесткого возмущения в не менее жесткое умиление. Блин, всегда я была неравнодушна ко всяким «кавайкам», как Катюха их называет…

— «По кочану и по кочерыжке», — хмыкнула я, вновь откидываясь на подушки, коих осталось три. О да, я обычно пухо-перьевые принадлежности складываю стопочками по две и кайфую на высоких подголовничках.

— А всё же? — протянул Фран, и я закатила глаза.