А. С. Грин

Это, в сущности, маленькая история, но сквозь неё просвечивает время.

Михаил Анчаров

Был у него «друг». Это так в отделе говорили Гостеву, определив их видимые отношения, – «твой друг», – и он понимал эту видимость, как вынужденную необходимость рабочего дня, вечером совершенно исчезавшую. Приехав на работу к восьми, высидев до половины девятого в терпеливом ожидании самого себя для какого-нибудь труда, Гостев выходил из отдела и становился в конце коридора у холодного окна, смотрел, как к крыльцу соседнего здания подъезжал старенький трестовский автобус, а из него выскакивал он и, закрываясь рукой в перчатке от ледяного ветра, поднимался вслед за остальными приехавшими к припорошенной снегом двери, чтобы за ней пропасть до обеда. В обед встречались в столовой, за той же дверью, но этажом ниже, в подвале; садились вместе, разговаривали о чём-то – самые близкие друг для друга на всей территории треста люди, хотя прежде, в студенческое время, Гостев знал своего бывшего сокурсника вполне шапочно и никогда не имел с ним разговоров. Длилось так чуть более трёх месяцев. В январе начал работать Гостев – только тогда нашлось ему место в тресте в ответ на его отказ выехать в район по распределению, – а в конце апреля он остался один. Приобретённый по обстоятельствам «друг» уволился, сумев как-то зачеркнуть обязательность трёхгодичной отработки.

Апрель стоял солнечный и уже достаточно жаркий. Как-то тихо и без особой грязи стаяло то, что оставалось от зимы, и казалось, если взять горсть земли в руку и сжать, то она рассыплется, станет прахом, – настолько была сухой. Средняя температура дня в отделе была повыше, чем на улице, так что Гостеву хотелось спросить у кого-нибудь: а что же летом будет? Но все были заняты… День разогревался ещё и за чужой счёт: сухим отщёлкиваньем костяшек на счётах Ивана Петровича, геодезиста, который скептически относился к электронике; нарастающим ворохом бумаг на столе у Вероники Алексеевны, пожилой женщины, занимающейся сметами; раскалёнными разговорами по телефону Льва Александровича, начальника: в них непременные обещания с пафосом, извинения, похожие на оперные арии, стихотворные оды и какие-то абсурдные монологи; постоянными уходами и приходами Лиды, техника, с обязательным хлопаньем дверью (сквозняк) и словесным камнепадом, сливающимся с грохотом ссыпаемого за окном щебня.

Нарождавшаяся атмосфера казённой деловитости нагоняла на Гостева скуку. С некоторых пор это пошло – он начал зевать. Выходило едко, с какой-то особенной усталостью, словно он не спал по нескольку суток (ночью разгружал вагоны или до утренней росы бродил с любимой), так что ему приходилось до дрожи в скулах и ушных раковинах сдерживать слезоточивые позывы. Но спал он нормально, теперь даже больше. Правда, если в выходные днём случалось ему вздремнуть часок, то ночью он не сразу засыпал, – лежал и думал, что неправильно это, глупо, что потом, на работе, он будет зевать.

А началось всё прошлой осенью, когда Гостев неожиданно заснул в совсем неподходящих для того обстоятельствах. Невыгодное распределение (район) подвинуло его на то, чтобы не искушать ему судьбу и отправиться в столицу – выбивать в министерстве открепление. (Ссылки: старая мать, больной отец, собственное здоровье – тоже не очень.) Там ему вежливо удивились и сказали, что подобные вещи разрешаются на месте самим трестом. Трест упрямился. В ноябре исполнилось три месяца со дня ведения переговоров Гостева с трестом.

Ноябрь выдался скорбным месяцем и уже зимним. В том же ноябре случилась государственная смерть общесоюзного и мирового значения. Отдел кадров был пуст. Все собрались в красном уголке, Гостев тоже присел, и наблюдали обрядовую телевизионную трансляцию. Больше женщинами – обсуждались вопросы: как же так? что же теперь будет? и будет ли?.. Привыкли: был человек – и нет его. Привыкли к нему, привыкли к его звёздам. Траурная музыка, скупые дикторские слова. Гостев незаметно для самого себя расслабился, начал клонить вниз голову, – руки только удерживали номер «Советского спорта», лежащий на коленях, – и тут услышал с экрана: «Велико горе… Тяжела утрата… Но тем не менее сообщаем результаты лыжной эстафеты четыре по пять километров…» Он мигом встрепенулся, обвёл смущённым взглядом лица окружающих – они-то слышали? – и, не найдя в выражении их глаз ничего, что указывало бы на предосудительность прозвучавшего, самым простейшим и верным нашёл сослаться на фантастический крен собственного, измученного усталостью слуха и несвоевременную подсказку спортивной газеты. Он широко и судорожно зевнул. Когда к нему повернулся строгий начальник отдела кадров, в его глазах стояли слёзы. Так и отметилось ему – зевками выказывать либо крайнюю усталость, либо крайние чувства.

Нашлась, наконец, ему должность – инженером в производственный отдел соседней с трестом конторы, которую, как он уже слышал, называли «шарагой», а один рабочий выразился ещё увереннее, когда наткнулся на Гостева, шедшего в кабинет главного инженера с заявлением в руках, – «кильдим такой-то!» Это о двухэтажном, кирпичном здании было сказано.

Обязанности у Гостева были простые: шифровать накладные на материалы – щебень, песок, битум… Иногда ещё что-то в ГОСТах посмотреть. 7-32 – писал он на нефтебазу, 6-40 – на песчаный карьер. Диплом строительного института позволял ему это делать с вполне достаточной для его стотридцатирублёвого оклада серьёзностью.

Кроме Гостева в отделе работали ещё четыре человека. Начальником был Лев Александрович Шкловский, средних лет мужчина с внимательным, ощупывающим взглядом, с подчёркнутыми манерами пожилого актёра, исполняющего несколько затянувшийся бенефис. Лида. Ей около тридцати, полная, невысокая, с широким лицом, – до сорока её подтягивали работа, дети и муж. Во время рабочего дня несколько раз она звонила куда-то, справлялась: «Молока купил? Нет? Я с работы идти буду – возьму. Стасик как? А Костик? Что – «всё»? А больше ничего ты не должен сделать?» Вероника Алексеевна тихо сидела за столом, по обе стороны от себя заваленного папками, тихо ждала пенсии. Лучились очки, смешливые морщинки в уголках рта. Лёгкий, почти воздушный венчик волос на голове. Спиц нету, а то бы и носки незаметно вязала.

Геодезист Рябоконь Иван Петрович, открытый мужчина, простецкий. Когда звонил телефон, он снимал трубку и говорил: «Геодезист Рябоконь слушает!» – четко докладывал, по-солдатски.

Вся территория треста напоминала Гостеву изломанное, беспорядочно раскинувшееся дерево с длинными сухими сучьями в разные стороны. Ствол – это трест, длинное, вытянутое здание; сучья – всевозможные «шараги» и «кильдимы», склады, свалки, железнодорожные пути. Всему этому имелись названия: МС, ДСПМК, УПК и ещё как-то – из одних немых, столкнувшихся согласных с разбитыми коленями. На стене одной мастерской, по фасаду крупными облезлыми буквами было выбито: «Труд – дело чести, доблесть и славы». А дальше, у гаражей, уже недавней белой краской растянулось по плакату, изображающему огромного, замахнувшегося чудовищным молотом рабочего: «Наш труд – есть дело чести, есть дело доблести и геройства!» Тут как-то более по-гвардейски было. Железные ворота, через которые Гостев выходил с работы, провожали его словами благодарности, уцепившимися за транспарант всё того же красного цвета: «Спасибо за добросовестный труд». Один раз только прочитал их Гостев, в первый день, больше не глядел, в этом месте всегда опускал голову. И было отчего: 7-32 – писал он для нефтебазы, 6-40 – для песчаного карьера.