– А во сколько обед?

– С половины первого до половины второго.

– Так мало?

– Кому как, – сказал Гостев, задерживая свою улыбку на весь обратный путь.

Когда он вошёл в кабинет главного инженера, Кирюков, сидя за противоположным концом длинного стола, устало бранился с кем-то по телефону. Гостев подошёл к нему и положил пакет. Кирюков отпихнул от себя аппарат и сложил нервные руки замком, страдальчески глядя мимо Гостева, – недоговорённых слов в нём оставалось ещё достаточно для того, чтобы развязать маленькую войну. Гостев ждал, сдерживая сонные позывы зевоты. Кирюков – худой, черноволосый, в узком костюме с галстуком, едкости в глазах прибавилось, словно выело их что-то, – очнулся и взялся за бечёвку.

– Можешь идти.

Но уже у конца стола Гостева достал окрик:

– Стой!

Надорванный край пакета, трясущиеся руки и возмущение в глазах Кирюкова – вот что увидел Гостев, когда обернулся.

– Что ты мне принёс, ты смотрел? У тебя глаза есть?! Я же чертежи просил, а это… это же – схемы!

На лице обида и ещё дальше, глубже – в пропасть оборванным проводом повисло: заговор, предательство.

– Они же в тресте – бездельник на бездельнике сидят! Твари!.. Надо всё проверять!

Замученно проговорил, с болью в ломких бровях, потом проглотил комок в горле, часто задышал; вид больного человека – в корчах, словно от приступа внезапно охватившей язвенной болезни.

Как-то фальшиво всё это выглядело для Гостева, невероятно, и только когда свёрток (пакетом он уже не был) шумно проехался по столу и ткнулся ему в бедро, он понял, что Кирюков донельзя расстроен. И всё же непонятно ему было – неужели взаправду, неужели трагедия? И ещё: не почувствовал Гостев, что это как-то его коснулось, что он виноват, – грубое тыканье пролетело мимо бумажной стрелой; одного ему хотелось – зевнуть с полной отдачей, и он крепился, от напряжения позволяя глазам наполняться слезами.

– Значить так, пойдёшь снова в трест, – проговорил, наконец, Кирюков; он так и сказал: «значить», а в слове «трест» были три враждебных буквы «р». Он быстро взглянул на Гостева и снова уставился морщинистым взглядом в замок рук. – Принесёшь ЧЕРТЕЖИ.

Как ни считал себя Гостев защищенным от волнений, а небольшой осадок всё-таки оставался в нём. Он спустился в туалет. Очумелые от тошнотворного запаха мухи слонялись от одной грязной стены до другой – совсем небольшое расстояние, совсем нет свободного места: заплёванный, в окурках пол, отколотая плитка. «Наплевать», – подумал Гостев. Туалет был тесный и такой позорный, что он мог только в одиночестве переживать своё унижение, когда сюда входил. Два человека тут постеснялись бы взглянуть друг на друга. Да не гляди! А куда глаза-то девать? Смотреть вверх, а там: потолок в сгоревших спичках, а ведь не школьники тут, паучок хилый в дряхлой паутине… Тогда зажмуриться. Наплевать!

В отдел Гостев вошел вместе с Лидой. Она шумно села, поправив платье, и сообщила Веронике Алексеевне своим быстрым говорком:

– Ну сейчас пойдёт свистопляска – только что уехал! Так страшно матерился – просто ужас!

Вероника Алексеевна, сняв очки, рассуждала:

– Что ты хочешь, Лида. Он же надорвался на этой работе. Должность неблагодарная. Трест ведь только требует. Вот он и бегает, суетится – ездит по районам, договаривается, достаёт. Ну, конечно, обидно ему, бьётся как рыба об лёд, а что толку? Миллионы долга на нас так и висят. Сколько тут начальства сменилось, а он еще держится как-то…

«Наплевать», – повторял про себя Гостев и принялся за «Девонширскую изменницу», тут совсем другие разыгрывались страсти.

«Тряская дорога в городок В., расположенный в трёх милях от почтового пути, могла бы показаться лейтенанту Эдварду Гордону и скучной, если бы не его давняя привычка отмечать в обычном пейзаже сельской Англии, не обязательном для глаза, милые сердцу черты, способные скрасить любую поездку и мрачные мысли, особенно такие, в которых, увы, памятный голос полковника Уильяма Бентама звучал не коровьим колокольцем, позвякивающим в стороне от дороги сквозь полудрему, а полновесным колоколом, отлитым в Уайтчепельской литейной, его благовестом, звоном его, не к ежедневной службе призывающим, а к ежечасной. В самом деле, холмистая местность, поросшая вереском, разбросанные то там, то сям по полям примулы и маргаритки, цветущий дрок, зелёные изгороди, овечьи стада сливались для Эдварда Гордона в одну картину, в которой возможности сhiаrо osсuro природа отображала пленительной кистью. Когда же он въехал в город, его встретили грохот наёмных экипажей, толкотня портшезов, оживлённый людской говор и тесные, застроенные улицы, – пьянство архитектуры, причуды готики.

Уже в пешем порядке, он едва увернулся от запряжённой четвёркой лошадей кареты, – мелькнули спины форейторов, чьи-то лосиные штаны, ботфорты, совершенно безучастные лица, не украшенные ни малейшей реакцией, словно в противовес чрезмерно украшенным архитравам ближних зданий; стремительный квартет вполне мог бы привлечь внимание пытливого Джорджа Стаббса для внесения в его «Анатомию лошади». А когда из окна одного дома его чуть было не облили супом, он, желая быть in utrumque paratus, свернул на соседнюю тихую улочку и вышел к знакомой кофейне, откуда до дома полковника Бентама оказалось идти совсем немного.

Миновав нижний дворик, забранный решёткой, он оказался у двери, где столкнулся со служанкой. Полковника нет дома, сообщила она. Эдвард сказал ей, что хотел бы увидеть молодую леди – Амалию Бентам. Девушка понимающе фыркнула, и вместе с ней лейтенант вошёл в гостиную.

Оставшись в одиночестве (Дженни – так звали служанку – отправилась доложить о нем), он подошёл к камину и любопытства ради взял с фарфорового блюда номер опозиционной «Паблик Адвертайзер», которую иногда читал полковник; но заглянуть ему в неё не пришлось: рядом с камином, на изящном тонконогом столике лежал небольшой альбом в черепаховом переплёте, который он подарил Амалии в свой прошлый приезд. Он вспомнил и бал по подписке, состоявшийся у Вуллакотов, ее оживленный смех, милые, не ранящие сердце остроты, их прогулку в саду по боковой ореховой аллее, усыпанной гравием, весеннее звонкое пение коноплянок, которое как некий символ уже следовало бы занести в коллекцию Британского музея или придать одушевлённой деталью секретной ботаники «Саду Естествознания» Челси, чья роскошная флора возбуждала мечты о волшебстве и сказочных богатствах далёких Диарбекира и Исфагани, как вдруг лёгкий шелест платья по паркету заставил его оглянуться.