Наконец, когда все уже было на столе, Ладо встал и спокойно, с достоинством хозяина, пояснил:

— Дорогие соседи, сегодня бог послал нам дорогого гостя, и мы не вправе не отметить это событие так, как это делали наши предки…

Витиеватость этой речи была налицо, но проголодавшиеся желудки да запахи на столе делали ее вполне приемлемой и ясной.

— Гость и бог, — сказал один из гостей и первый отщипнул от мамалыги, — равны на нашей земле! Так восславим же, товарищи, их! — Он обмакнул мамалыгу в сациви, проглотил первый кусок в честь гостя, второй — в честь господа и, поднимая полный бокал вина, встал.

За ним последовали остальные, славя гостя и бога, и осушили стакан за стаканом бело-розового вина целомудрия.

Застолье постепенно набирало силу, витиеватость — дух, а дух — материю. И вскоре, как водится, все превращения — силы, духа и материи — городили неразбериху, завязались ожесточенные споры. Сторонники силы методично и настойчиво ставили вопрос: что же все-таки происходит? Сторонники духа, напротив, — если что и происходит, значит, так оно и нужно. Третьи же — если так нужно, мол, то кому и в каком количестве?

— Убей меня бог, если я хоть что-нибудь смыслю!

— Какое тебе до этого дело!

— Я должен знать, что сколько весит и стоит!

Но вскоре все противоречия исчезли.

Закуска оказалась настолько вкусной, что гости, оставив все принципы в покое, разом умолкли, всецело отдаваясь нарастающему аппетиту, присутствие которого бывает так ценно в гостях.

Если аппетит, как говорится, приходит во время еды, то хорошим настроением мингрелец прежде всего обязан первому выпитому стакану доброго вина или же забрезжившему из-за гор солнцу, так как и вино, и солнце стремятся посвятить его в тайны своего зенита…

Как водится за столом, после первого штурма гости немного поостыли и начали подшучивать друг над другом и хохотать, хотя смешного рассказывали мало. (Но секрет вина как раз состоит в том, чтобы несмешное сделать смешным…) Затем, похвалив хозяина с хозяйкой, а вместе с ними и их дочь, они стали беспокойно ерзать на стульях в ожидании какой-то перемены. Тем более что радушие хозяина было полностью возмещено вниманием и добрыми пожеланиями… И теперь, когда пришло время наконец-то разобраться в происходящем здесь (одни считали, что идет помолвка, другие — более того — свадьба), гости, в меру своего понимания дела, решили спеть песню, соответствующую обряду. Тут и произошла неувязка, оказалось, что затянули разные песни. А поскольку так не могло продолжаться долго, загнали песни обратно в гортани и затеяли длинный спор, что именно сейчас надлежит петь за столом… Сторонники силы считали нужным спеть песню походно-боевую, сторонники духа — «Славь господа на небеси!», а сторонники материи — «Пребудет вечно земля наша!». Спор хоть и шел на очень высокой ноте, не привел ни одну из сторон к взаимопониманию и грозил перерасти в скандал. Но неожиданно на выручку застолью пришел сам виновник торжества, считая, что пора и ему внести свою лепту в общее дело.

— В моем гараже, — начал он медленно, но достаточно громко, чтобы всем было известно, что в «его гараже» завгаром — Сахокиа Георгий Иванович. Зато в парикмахерской, напротив того же гаража, парикмахер — Гохокиа Иван Георгиевич. Рассказывая о каждом из них, Жоржи называл и завгара, и парикмахера уважительно по отчеству.

— Хорошо, хорошо! — перебил его Ладо в нетерпении, не в силах выслушивать непоследовательный рассказ о каких-то совершенно не идущих к столу людях, и, подозвав к себе дочку, велел ей постелить гостю в маленькой комнате. — Приготовь и воду для ног! — сказал он в заключение.

Дочка, одетая по случаю высокого гостя в зеленое платье, — другое, наверное, ей не подошло бы, — быстро вышла в соседнюю комнату, объявляя матери, сидевшей у камина, «какой он хоро-оший», и принялась греть воду, предвкушая радость, что наконец пришел в их дом такой гость, которому она с удовольствием вымоет ноги.

И тут вот разошлись и соседи, и сразу же каждый из них затянул свою песню, стараясь перекричать другого.

Потревоженные ими собаки тоже мощно залаяли со всех концов, поднимая ночь на дыбы…

Поддерживаемый хозяином Жоржи был выведен во двор, где дул промозглый ветер с дождем, и оставлен на попечение громадного дуба…

Душа девушки, потревоженная ожиданием Жоржи, вспыхивала как ночной костер, раздуваемый ветром, и пылала пламенем высокого горения…

Возвратившись в комнату, где его ждала подогретая вода для мытья ног, Жоржи опустился на край постели и, морщась от электрического света, тут же уронил голову на подушку.

Вошедший за пьяным гостем хозяин подбросил в камин дрова, помог дочери разуть гостя и выключил свет.

— Мешает уснуть!.. Здесь достаточно светло от камина. — С этими словами он поцеловал дочь в темя, словно благословляя ее на женское причастие, и вышел вон.

Она с замиранием сердца слушала удаляющиеся шаги отца и дрожала от безысходной тоски разрывающейся жизни… Вскоре до нее долетела перебранка: мать протяжно и громко ругалась с отцом, но расслышать слов она не могла. Она ощущала клокотание негодующего сердца матери, и от смутного, но горького чувства у нее застывало дыхание…

Жоржи, обхватив руками плечи девушки, моющей ему ноги, бормотал свои пьяные признания, принимая ее за хорошенькую учительницу: