В это время соседи увидели, как с другой стороны кабины открылась дверца, из нее спрыгнула девушка и, раскланиваясь стоящим на улице, отчего те поспешно пустились бежать подальше от греха, направилась к матери Жоржи.

— Тише, мать! Ведь на улице стоим, — успокаивал ее Жоржи, глядя на приближающуюся к ним спутницу, которую еще не видела мать, и тихо добавил: — Пойдем в дом, там поговорим…

— Что мне улица, негодник! Я спрашиваю: где дрова? — не унималась глухая.

Тогда вышедший из себя Жоржи спрыгнул на землю и крикнул в сердцах:

— У меня есть дрова! — и кивнул в сторону уже подошедшей к ним девушки. — Вот дрова! Значит, будет и огонь, а ты как знаешь! — Он смачно сплюнул под ноги и твердой походкой пошел отворять ворота…

Москва,

1967

НА ЗАРЕ РАННЕЙ ЮНОСТИ

Всей своей плотью и сердцем молодого существа я любил одну девушку по имени Джулия. Но ей не нужна была моя любовь.

Жила она в семи километрах от моей деревни в поселке нового типа — ни то ни се — в деревянном особнячке с ярко-красными ступеньками.

Жизнь в этом особнячке с резными лошадками на фронтоне, с матерью и бабушкой со стороны матери, протекала на виду у всего поселка и волновала кровь его жителей черной завистью.

Из приоткрытых дверей особнячка с охрипшей иглы патефона постоянно лилась лукавая мингрельская песня, сообщая соседям по небольшому поселку о благополучии и достатке.

Бабушка Джулии, миловидная старушка с голубыми глазами блудницы, сидя на крашеной ступеньке, целыми днями читала библию, шевелила помертвевшими губами и после каждой прочитанной страницы, вытянув тоненькую шею, вглядывалась в силуэт поселка, чтобы сравнить соответствие божьего слова с действительной жизнью, открывавшейся ее глазам. Сама в свое время изрядно погрешившая и застившая смерти глаза плодом девичьего греха — красивой дочерью, у которой теперь была своя дочь, появившаяся на свет аналогичным путем, вне брака, — она заранее знала, чем кончится судьба ее внучки Джулии, но, не веря в смысл чужого опыта, молчала. Убежденная в том, что результатом того или иного шага являются не столько внешняя сторона жизни, сколько заложенные в крови задатки, она время от времени, поднимая грустные глаза на Джулию, вздыхала:

— Каждого по жизни водит своя кровь! У каждого — своя ноша!

Произнося эти слова, которые я тогда приписывал влиянию Библии, а не опыту ее лет, старушка как бы выражала сожаление, что весь ее клан унаследовал этакую кровь… Боясь, что эти задатки, идущие издалека, могут втянуть в драматические события и постороннего, предостерегающе шептала:

— Не ходи сюда! Джулия бессердечная девушка!

Но в то время я был обворожен ее внучкой, белозубой хохотушкой, и поэтому предостережения старушки не могли остановить меня.

Обольстительная наружность Джулии сводила с ума не только моих сверстников по вечерней школе, где мы с ней и познакомились, но куда более искушенных и опытных по возрасту ребят.

Не скрывая своих намерений, все эти ребята увивались вокруг Джулии и, сладострастно пялясь на нее, со вздохом закатывали глаза, разгоняя по жилам знобящую мужскую похоть…

Придя в вечернюю школу в расчете на педагогическое снисхождение из-за некоторых предметов, туго дававшихся мне, я скоро понял, что участи быть причисленным к неуспевающим не избежать и здесь. Мой ум не был устроен для решения математических уравнений, для геометрического расчета и всевозможных периметров и параллелей. Теперь, лицом к лицу с теми же трудностями, что и в дневной школе, неприязнь к этим предметам усугублялась волнующим дыханием Джулии, сидевшей под боком на одной параллели.

Теряя на уроках всякое чувство времени, я по уши увязал в молитвенной красоте Джулии, время от времени вздрагивая от открывавшегося мне смысла о параллелях.

Чтобы изменить общеизвестную истину о них, я всячески старался перехлестнуть наши с Джулией судьбы и тем самым привнести нечто новое в геометрию.

Аккуратно покрывая семь километров в школу и чуть более обратно, так как доставлять Джулию в сохранности домой было моей первоочередной задачей, я не жалел ни сердца, ни ног. И продолжалось это на протяжении целого года, пока моя тщетная попытка внести поправку о параллелях не закончилась полной неудачей.

Следуя по пятам за Джулией ее собственной тенью, я купался в лучах девичьего магнетизма и был этим горд.

Встав на путь самостоятельности, я копил деньги. Работа колхозного библиотекаря давала мне небольшие авансы.

Библиотека, постоянными читателями которой были два человека — председатель и я, — давала помимо трудодней еще и моральное право думать о женитьбе.

С колокольни шестнадцати лет жгучая мечта о ней питала меня, и я креп душою и телом.

Провожая Джулию поздними вечерами из школы домой, я развлекал ее рассказами, заимствованными из прочитанных книг. Иногда, чтобы представить ей широту накопленных познаний, пел с глухого голоса песни римских центурионов. Но главным оружием в покорении Джулии я считал стихи, которые сочинял в соавторстве с самим председателем. Они, как правило, были на предмет неразделенной любви, и не все их строки принадлежали исключительно мне. Но Джулия, как хитрый и сильный зверь, знающий силу своего превосходства, не одергивала меня, а наоборот, вступая в своеобразную игру, подпускала на ту дистанцию, которая была еще более мучительной из-за следовавшего за нею табу…

Возвратясь после очередных проводов домой замученный игрою Джулии, я замертво падал на постель, не в силах раздеться, и тут же засыпал, получая во сне разрешение плоти.

Ранним утром, жестоко обманутый и униженный сном, тайно от домашних я смывал последствия интимности и уходил в библиотеку, чтобы отравить молодую жизнь чтением любовных романов. А к концу дня, вновь получив неуемный заряд страстей в ребро, совал под мышку учебник по истории и спешил к особнячку с ярко-красными ступеньками, чтобы подготовить Джулию к заданному накануне уроку.