Постояв в сенях еще с минуту, Прошка потянул тяжелую дверь и вошел.

Глеб Кирьянович сидел на диване и своими безумными глазами через толстые линзы очков вчитывался в кипу бумаг с производственными цифрами, холодными и неприступными, как чужие деньги.

Перед ним светился телевизор, тоже выявляя холодные цифры достижений в области тяжелой индустрии.

Прошка счастливо захуркал горлом, возясь с тесной малицей, из кармана которой обещающе выпирала зеленая бутылка, явленная служить мостом общения отъединенных малым пространством и новым отсчетом времени душ…

— А-аа, Прошка! Проходи, проходи! — предупредительно сказал Глеб Кирьянович, швырком отправил стопку бумаг в другой конец дивана и встал навстречу гостю. — Давненько тебя…

Тем временем Прошка выпростался из малицы, пропахшей своей и чужой жизнью, и пожал руку свояку. Потом прошел на середину избы, где стоял дощатый стол, и поставил водку, смаргивая на нее тихую радость гостя, пришедшего к близким потолковать о житье-бытье.

Глеб Кирьянович, улыбаясь одними глазами, расспрашивал Прошку о том, о сем и сам, в свою очередь, отвечал на подобные вопросы.

— Живем, — заключил наконец хозяин, — небо чадим.

Довольный завязавшимся теплым разговором, Прошка облегченно вздохнул и стал оглядываться по сторонам: нет ли поблизости Ксюши? Но Ксюши в избе не было. А если и была, то не очень-то рвалась прислуживать разом мужу и Прошке.

Прошка слегка даже обиделся на Ксюшу за отсутствие — так уж хотелось к ней притулиться глазами. Но, рассудив, тут же обрадовался. Списывать при ней в тетрадь принесенные в голове слова — боже упаси! — не хотелось. Ну и ладно! Ну и хорошо!

— Как Ксения с Володей? — вдруг спохватился Прошка, хотя, по правде говоря, не интересовался ими, веря в неуклонную справедливость столицы, призванную являть пример крепкого ума и доброго сердца.

Глеб Кирьянович, ловя со слов Прошки дорогие имена, вновь в сладчайшей улыбке сломал губы счастливого родителя, у которого сразу двое детей обучаются в столице; коротко, с чувством достоинства, сообщил:

— Постигают мудрость большого города!

Исчерпав таким образом интересы родственного отношения, свояки, потирая руки, незаметно для самих себя пододвинулись ближе к столу, на середине которого хрупким памятником братанию и благодушию стояла зеленая бутылка в желтом анодированном кокошнике.

Вскоре в виде дани памятнику были возложены две миски: одна с солеными груздями, другая с квашеной капустой. И гостеприимный хозяин, нахваливая столицу за несусветные для деревни гостинцы, резал тонкими ломтиками копченую колбасу и сало по-венгерски.

— Знатная штука, — пояснил Глеб Кирьянович, раскладывая круто приперченные красным перцем ломтики сала. — У столицы, брат, губа не дура!..

Прошка, счастливо слушая свояка, часто и протяжно хуркал горлом, едва сдерживая умиление от той простоты человеческой, от всего того, что веяло от Глеба Кирьяновича.

А Глеб Кирьянович продолжал:

— А знаешь, брат, какие в Москве гастрономы! — Он широко разводил руками, концы которых, судя по размаху, так и должны были упереться к двум концам улочки в семнадцать дворов. — Поболее вашей фермы… И чего только там нет! Нашему брату достаточно иметь при себе каравай, чтобы наесться вприкуску с запахом… Не веришь? Вот ей-богу! — и Глеб Кирьянович потянулся щепоткой перекрестить лоб, но в последнюю минуту раздумал.

— Я так мерекаю, — весело и грустно вступил в разговор Прошка, дав исчерпать себя свояку относительно московских гастрономов. — Я так мерекаю, что я сложил здесь, — он постучал костяшкой указательного пальца по лбу. — Что сложил песню про жизнь и про смерть… — Прошка нервно, звякая горлышком бутылки по стаканам, разлил горькую и, не поднимая головы от боязни увидеть в глазах Глеба Кирьяновича насмешку, стал мять в руке анодированный кокошник, сдернутый с «обольстительницы».

Наступило тягостное молчание, сквозь которое Прошка уловил легкое сопение свояка, выражавшего не насмешку, а недоверие собеседнику.

— Ты, Прошка, меня на фуфу не бери! — сказал Глеб Кирьянович и, протяжно отдувшись, вылил весь стакан без остатка в рот. Потом потянулся к грибам и закатил глаза, в упоении соединяя выпитое с закуской.

Прошка тоже поднял стакан, отпил из него половину и вновь поставил на стол, подбираясь к Глебу Кирьяновичу со своими откровениями.

— Вот, значит, пришел тебя просить, чтобы ты помог мне с этим разобраться…

— Знаю, — тут же прервал его Глеб Кирьянович и потянулся к бутылке. — Я все заранее знаю, брат…

— Нет! Нет! — возразил ему Прошка.

Глеб Кирьянович прихлопнул ладонью стакан и поднял удивленные глаза на Прошку.

— Намедни ходил, ходил возле нашего пруда и вот сложил. Чудно-то как все получилось… Ты, Глеб, грамотный и должон мне помочь… — Прошка говорил, против своей воли коверкая слова, и, понимая это, липко потел под рубашкой, ощущая свою убогость в ней.

— Говоришь, песню?