Все выпили по второму разу, и дядя Ваня, выдыхая водочный дух, весело ответил Кононову:

— А что ж? — и потянулся к чудом сохранившемуся крылышку петуха, хищно вгрызся в него, шумно сопя ноздрями.

— Смотри зубы не обломай! — с упреком процедил Кононов, таращась на дядю Ваню.

— Нехай! Они у меня железные!

Пили молча, зло, словно мстя кому-то, и почти не закусывали. Лишь Тишка, воровато пристреливаясь глазами то к хлебу, то к колбасе, тянулся крюками, и сглатывал не жуя, и пил наравне с другими, чуть-чуть оставляя на донышке.

Быстро захмелевший буец рассказывал какие-то истории, перескакивая с одной на другую, и нежно, уже безо всякого стеснения поглядывал на Стешу, поминая некстати и Кольку, своего армейского дружка, с которым не то в Либаве, не то под Каунасом служили вместе в «десантке». Рассказывая, подхихикивал, чтоб разбудить в других чувство радости и застольного веселья, но никто так и не рассмеялся, не похлопал по плечу и не ободрил. Все постно молчали и стригли глазами. А когда опорожнили и вторую бутылку, Тишка встал и почти командным голосом потребовал ложиться, на что Кононов без лишних слов указал ему место на полатях, откуда, словно по заказу, дохнуло тулупом.

— Полезай! — сказал Кононов. — Только сандалики внизу оставь!

Тишка проворно вскарабкался на полати и, уже по-хозяйски возясь наверху, стал по-кошачьи часто-часто икать, не забывая в промежутках помянуть бога, сотворившего и его по своему образу и подобию…

— Шухарной! — отметил буец и хотел было потянуться рукою к Стеше, но, встретив ее холодный взгляд, укротил свое намерение, не теряя надежды получить за столь длительное воздержание вознаграждение чуть попозже.

— Завтра уходим, — сказал дядя Ваня, обращаясь к Стеше и, хмельно поерзав на стуле, тяжело поднялся, чтобы идти в «темницу», но не успел выйти за дверь, как оказался в объятиях Гришки Распутина, упавшего как снег на голову.

— Ваня, сукин ты сын, спать, что ль, собрался? Не пойдет такое дело! Возвертайся… Ты посмотри, что я принес!

— Ты давеча, Гришка, — сказал с обидой дядя Ваня, — убег с водкой…

— Потому убег, что запамятовал! — урезонивал его Гришка Распутин и, толкнув на прежнее место, подошел к Стеше, протянул обернутую в газету коробку конфет. Стеша развернула бумагу и, увидев на коробке красочный храм с колоколами, благодарно улыбнулась и привстала. Гришка Распутин подлетел и поцеловал ее левую руку, но не в тыльную сторону, а прямо в ладошку.

— Сегодня, ребята, пьем коньяк!

Дядя Ваня искренне поморщился и пробухтел:

— Ты бы лучше бормотухи принес! Не наше это питво!

— Теперь будет наше! — твердо сказал Гришка Распутин и, найдя удобную минуту для переговоров со Стешей, увел ее за печь. Стеша вышла из комнаты и вернулась с раскрашенной девушкой.

— Сродственница, — коротко сказал Гришка Распутин. — В Иванове живет… Случайно встренулись… — Стараясь говорить обыденным голосом, без волнения, Распутин съезжал на ненужное просторечие, которое, как и сама девушка, ярко напомаженная, не убеждало в искренности родственных чувств.

Дядя Ваня, усекший, чем жертвует нынешней ночью, чтобы не делать из всего невидаль, — Гришку Распутина, слава богу, знали все хорошо, — буднично и просто сказал:

— Сидай! — Опростав между собою и Гришкой Распутиным место, поманил девушку, но, тут же вспомнив про коньяк, досадливо поморщился на дружка. — Дак выкладай, коли что принес!

Пока Гришка Распутин извлекал из вещмешка «питво», противное рабочему классу, Кононов, оказавшись почти напротив ночной гостьи, названной «сродственницей», разглядывал ее по-молодому дерзко, высвечивая два золотых клыка.

— Хотьковская? — спросил Кононов после недолгого раздумья.

— А ты откуда знаешь? — ответила та вопросом на вопрос и пренебрежительно улыбнулась. — А что дальше?

— А рыжего сапожника-грузина знаешь? — еще настойчивее спросил Кононов и тоже ответил улыбкой.

— А дальше что?

— А дальше — Иван Митрофанович! У него я прописан…

— Дядя Сергей?

— Он самый…

— А сказали, что умер…

— Наврали! Мне пока умирать-то нельзя!

— Это почему? — поинтересовалась девушка, и лицо ее приняло детскую естественность.

— Еще не все дороги прошел.

— Знакомые, что ли? — поинтересовалась Стеша, невольно слушая разговор Кононова с распутинской «сродственницей».

Кононов поднял руку чуть повыше стола и мягко, как бы окунаясь в прошлое, сказал:

— Вот с такого возраста!

Гришка тем временем бухнул на стол три бутылки дагестанского коньяка и, потерев жарко ладони, извлек коробку конфет, такую же, как и давеча, яркую.

— Стеша, давай-ка рюмки!

Дядя Ваня снова выразил неудовольствие, сперва жестом, потом словом, сказав: