Воин в поле одинокий
вернуться

Полянская Екатерина Владимировна
Шрифт:

Рощино

Всё те же сосны, и между домами Заросший ряской лягушачий пруд, Лиловый и звенящий комарами Вечерний воздух — всё как прежде тут. Всё тот же дом с балконом ненадёжным, И улицы песчаный поворот. Уже другой, но столь же осторожный Крадётся вдоль забора чей-то кот. Всё та же лень, и чай в простых стаканах (О, дачная посуда без затей!). Притушенный жасминовым дурманом Печной дымок уютней и теплей. Всё то же всё. И лишь другие дети Мой давний смех поймали, словно мяч. И — потеряли. И нашедший ветер Играет с ним и шепчет мне: «Не плачь!».

«Далёкое лето, то самое лето…»

Далёкое лето, то самое лето, Где ты улыбаешься мне не с портрета, Где слёзы легки без хмельного надрыва, Где все наши лица беспечно-красивы. Где платья ещё не потрачены молью, Где сердце ещё не измучено болью, Где живы друзья, и прекрасное лето Улыбками юности нашей согрето. Где мысли о вечном вполне романтичны, Где все мы талантливы и необычны. Где нынче проводят, а завтра — встречают, Где поят на кухне портвейном и чаем… Где лодки-качели до неба взлетают И все телефоны ещё отвечают. Где с лёгкой душой говорят «до свиданья», Где нет безнадёжно — последних прощаний. Где все мы не ведаем нашего часа, Где в комнатах смеха остались гримасы, Где слушали Цоя и «Шипку» курили, И то, что имели, совсем не хранили. Где в ЦПКиО катерок на причале, Где много надежды и мало печали, Где всем по пути, где манит неизвестность, И путник не знает, что путь его — крестный.

«Звучат шаги размеренно и чётко…»

Звучат шаги размеренно и чётко, В неверном свете редких фонарей Дрожат ограды кованые чётки, И ветка, наклонённая над ней. Лишь хлопнет дверь, и снова только эхо Невидимым конвоем за спиной, Да еле слышный отголосок смеха Там, на мосту, над чёрной глубиной. И плавится в ночном канале город, Изнемогая от дождей и смут… Объятия Казанского собора Ещё распахнуты, ещё кого-то ждут.

Ноябрьский сон

К седьмому выпал снег, и все дома Прикрыли срам облупленных фасадов. Уже не осень, но и не зима, Нет имени сезону — и не надо. Лишь выпал снег — и стихли все шаги, И замерли, почти исчезли звуки, И помертвевшей улицы изгиб Застыл в безмолвной судороге муки. И в непривычной, жуткой тишине Безвременья — огромной и свинцовой Проходит демонстрация теней По бесконечной слякоти Дворцовой. Идёт парад. И бронетранспортёр Бесшумно тянет длинную ракету. Проходит конница — и алый «разговор» Мешается с блестящим эполетом. Ударники ушедшего труда И нищие проносят транспаранты, И движутся вперёд, вперёд… Куда? — Туда же, куда барышни и франты. Как Богу теодицея нужна Не для себя — для грешников, быть может, — Снег нужен ноябрю. И он сполна Отсыплет, убелит… Но потревожит Тот странный, чуткий и бездонный сон, Натянутые до предела струны — Звенящую, тугую связь времён, И вечностью начертанные руны.

Попытка написать письмо

Эпистолярный жанр почти утерян. Письмо теперь так сложно написать. Столь многое хотелось бы сказать, Но постоянно кажется: неверен Сам тон письма — то холоден и сух, То проскользнёт ненужная усмешка, То явно равнодушие и спешка — Не удержать в бумажной плоти дух. Потомкам нашим, даже самым близким, Мы не оставим, право, ни листка, Ни строчки, где бы дрогнула рука, Ни лепестка надушенной записки — Мы обрываем за собою нить… Всё к лучшему — не станут боль чужую Читать и перелистывать впустую, И пепел наш не будут ворошить. И всё-таки сегодня я пытаюсь Вам написать. У нас октябрь, дожди. И сырость. И ноябрь впереди. Я на работу каждый день мотаюсь, И проклинаю транспорт, лужи, дождь, И — листья (это золото чрезмерно При нашей горькой бедности, наверно), И — собственную вежливую ложь. Мы живы все, чего и вам желаю, Из наших окон сумеречный вид Всё не меняется. И над столом висит Всё та же люстра… Право же, не знаю, О чём ещё писать, хотя боюсь Обидеть краткостью. Целую, обнимаю, Прошу простить, прощаюсь и прощаю. И — остаюсь. Навеки остаюсь.

Мариенбург

В краю далёком, в городе Марии Душа осталась пленною навек. Озябший парк и улицы пустые Заносит снег, заносит первый снег. Там стук копыт и глухо, и тревожно Трёхтактным ритмом разбивает тишь, И сонные деревья осторожно Нашёптывают: «Стой… Куда спешишь?..». А небо отчуждённо и высоко, И хрупкий лист ложится в снежный прах. И скачут кони далеко-далёко, И ветер сушит слёзы на глазах.

«На улице обычное ненастье…»

На улице обычное ненастье, И нынче я в подземном переходе, Хотя спешила очень сильно, вроде, Заслушалась каких-то двух певцов. Сулила песня если и не счастье, То оного хотя бы вероятность, И это было грустно и приятно — Гитара с подголоском бубенцов. Мой милый друг, я знаю, жизнь — копейка, Мне ни себя, ни Вас ничуть не жалко, Вы помните, есть старая считалка, Где кто-то просто вышел погулять. Но прохудилась детства душегрейка, И даже там, мне кажется, стреляют. (Все дети в своих играх убивают.) Ну, что же дальше — три, четыре, пять… Взгляните — под роскошным покрывалом Огромный странный город на морозе, Как император, опочивший в бозе, При всём параде в струночку лежит. Но истинных трагедий крайне мало — Всё больше фарсы или мелодрамы, И это ведь неплохо, скажем прямо, Случись иначе — мир не устоит. Влюбиться в Вас, наверное, прикольно, А впрочем, в нашей жизни всё возможно. Ну что Вы, не глядите так тревожно — Я, право, не хотела Вас пугать. Я слишком знаю, что такое «больно». На вещи глядя чересчур реально, Я отменяю всякую фатальность, И я не стану в зайчика стрелять.

«Полночь бредит обрывками медленно тающих фраз…»

Полночь бредит обрывками медленно тающих фраз: …Скоро яблочный Спас, мой родной, скоро яблочный Спас. Скоро яблочный Спас, мой родной. Мы откроем окно, И подскажет нам утро, что яблоку всё прощено. Поплывут колокольные звоны вдоль улиц, садов, Распадётся узор наших жизней и сложится вновь, В хороводе закружат белёные стены церквей, И улыбка твоя отразится в улыбке моей. Скоро яблочный Спас, мой родной. Мы откроем окно. Мы с тобой прощены, нам давно уже всё прощено. В каждой тёплой молитве есть тихое слово о нас… Скоро яблочный Спас, мой родной, скоро яблочный Спас.