Толмач перевёл. И в свою очередь пояснил:

— У великого хана без счета не только внуков, но и правнуков. Многие из сих посягают на его наследство, ожидая кончины.

— Ишь ты, — искренне удивился Пётр и откровенности толмача, и бесстыдной алчности наследников Аюки. «Неужто так будет и со мною, — думал он. — Я до Аюкиных седин не доживу... А ежели? Катинька более неспособна рожать, стало быть, не ждать мне от неё наследника. Девицы мои ненадёжны. С Марьюшкою все упования мои связаны: родит она мальчика, сына, и узел будет развязан».

Впервые он подумал о том, что этот сын его будет высокороден: отец — император, мать — светлейшая княжна. Прежде он как-то не думал об этом: о пристойной высокородности его потомства. Он полагал свою неуязвимость в отношении выбора наследника престола бесспорной. Никто — ни церковь, ни знать, ни иностранные потентаты не могли и не осмеливались влиять на него в этом важном решении. То была его державная воля.

С годами же он стал всё более и более оглядываться и соизмерять шаги свои с монархическими традициями. Он стал осмотрительней, ибо с высоты его годов многое увиделось по-другому. Нет, характер не изменился — по-прежнему взрывчатый, решительный, напористый. Хватало и своевольства. Да и как иначе: это он вывел Россию на свет Божий, в первый ряд мировых держав, распространил её пределы. Он волен избрать себе наследника. Преосвященный Феофан Прокопович [71] , муж мыслительный и мудрый, сумел выразить это в сочинении «Правда воли монаршей» с убедительной полнотой и ясностью, чем весьма умножил число врагов своих...

Меж тем пиршественные столы были разложены, уставлены брашнами и питиями. Посеред главного стола — огромный осётр, словно державный корабль, нацелился острым рылом-бушпритом на штоф зелена вина, как бы норовя его протаранить и пустить ко дну. Царский повар в угождение его величеству и гостям оснастил осётра тремя мачтами с Андреевским флагом и штандартами их величеств.

По одну сторону расселась многочисленная родня хана Аюки, главы родов — нойоны и аймаков — зайсанги, отдельно со своими ламами и служками хутукту — духовный глава. По другую сторону — приближённые Петра, офицеры, денщики царя, гвардейские сержанты, капитаны судов.

Когда все уселись, Пётр поднялся с кубком в руке:

— За здравие и доброе благополучие нашего верного союзника и услужника великого хана Аюки! Чокнемся, хан!

Серебряные кубки со стуком сдвинулись, Пётр осушил свой единым духом, старый хан решил последовать его примеру, но поперхнулся, и добрая половина содержимого оказалась на столе.

— Где пьют, там и льют, — утешил его Пётр. Толмач перевёл. Аюка ладонью смахнул выступившие слёзы и улыбнулся беззубым ртом. Он почти ничего не ел. Сидевший с ним рядом старший сын время от времени отделял ножом кусок варёной баранины, тщательно разжёвывал его и жеванину заталкивал в рот старику.

— Зубов нету. Так и кормим, — пояснил он. — Старый стал, терял все зубы.

— У нас един Бог, — выпитое сделало Петра разговорчивым. — А у вас?

Толмач перевёл, обратившись к наместнику великого ламы — хутукту. Разгорячённый выпитым, тот снял свою островерхую шапку и оказался наголо выбритым. Он важно произнёс:

— Наша религия не признает Бога-творца. Может ли существовать некий человекоподобный великан, который был бы способен создать всё живое и неживое, что мы видим вокруг себя, людей и зверей, горы и реки, деревья и травы. Нет, всё это существовало изначально, рождалось, развивалось, старилось и разрушалось. И каждому состоянию придан свой будда — просветитель, достигший совершенства. И наша смерть только призрачна: мы возродимся то ли в образе человека, то ли животного. Жизнь бесконечна так же, как и смерть. Она есть цепь бесконечных превращений. И наша цель достигнуть совершенства — нирваны, где царит вечный покой.

Пётр подался вперёд, слушая этот монолог, который безыскусно пересказывал толмач. По-видимому, буддизм чем-то привлёк его.

— Ваше величество, — подал голос князь Дмитрий, заметив интерес Петра, — это, сколь мне известно, древнейшая религия на земле, впитавшая в себя мудрость десятков и сотен поколений индийцев, китайцев и других восточных народов.

Пётр пожал плечами.

— Прежде я полагал, что без веры в Господа, Творца, Вседержителя и его Сына жить не можно. Однако вижу: живут преблагополучно и подчиняют себе другие народы и племена. Из сего я делаю заключение...

Пётр помедлил, затем плеснул в свой и ханов кубки вина, сдвинул их и провозгласил:

— Первейшее дело в жизни человеков — вера. Заключаю посему: нельзя жить без веры. Хан великий, я тож от Сената наречён великим, давай оба великих выпьем за веру!

Аюке перевели. Он закачал головой, мутные глаза его продолжали источать старческие слёзы, беззубый рог искривила улыбка. Он с трудом выпил, затем опрокинул серебряный кубок и поник. Хан был пьян.

— Батюшка Пётр Алексеич, — укорила его вполголоса Екатерина, — упоил ты старика, нехорошо.

— Ништо! Живёт же без Бога, — отшутился Пётр, — и, как видишь, не худо. Эвон сколь много детей да внуков развёл. Чать, не одна у него жена, опять же по-нашему выходит грех, а по-ихнему сладость.

— Дак ты, батюшка, повелитель мой, тож вроде как не с единою женой живёшь, — уколола его Екатерина.

— Сколь раз говорил я тебе: живу по своему закону, и так будет впредь, — рыкнул Пётр, побагровев то ли от выпитого, то ли от гнева.

Екатерина перепугалась. Лучше кого бы то ни было она знала, сколь молниеносно воспламеняется государь, сколь страшен он во гневе и какими могут быть последствия. Она торопливо произнесла: