Шрифт:
Пушкин импульсивно, по-мальчишески радостно рассмеялся, тряся густыми бакенбардами.
— Он льстец, твой Рылеев. Однако почему «Цыганы», почему не «Евгений Онегин»? Он на месте топчется, твой Рылеев. И пока лишь учится — не у кого-то, а у меня — писать стихи. Итак, он пишет: «...Шагами великана...» Это я? Да как мне шагать, когда я на замке! Но вот он пишет: «Пущин познакомит нас короче...»
— Да, это отличный человек, благородный человек. И — поэт! — произнёс Пущин.
— Поэт! Его прежние создания довольно слабые. Теперь, правда, он мужает. Впрочем, действительно, в нём зреет поэт!
— Прекраснейший человек! Можно сказать, посвятил себя великой цели. Даже пренебрёг военной службой — как и я. И объяснял мне: Суворов [146] — великий полководец, а всё же был орудием деспотизма, всё же своими победами искоренял свободу Европы. Он так говорит о несчастьях отчизны, что и от слёз невольно не удержится...
Пушкин задумался, потом встрепенулся и продолжил чтение:
— «Ты около Пскова: там задушены последние вспышки русской свободы...» — Он отложил письмо и заговорил даже с какой-то досадой: — Псков, Новгород! Господи, сколько об этом говорено — и в Петербурге, и в Кишинёве! Вече, вечевой колокол, народные собрания... Да когда это было? И к чему это привело? И вообще: возможны в России европейские свободы?
146
Суворов Александр Васильевич (1729—1800) — русский полководец, генералиссимус.
У Пущина лицо сделалось очень серьёзным.
— Ты сомневаешься?
— Я раздумываю над этим. А ты?
Пущин помедлил с ответом.
— Видишь ли, — произнёс он наконец, — приметы притеснений, произвола, несправедливости — бесчисленны. И если все будут молчать и сторониться... Если никто не пожелает положить жизнь... Вот я рассказал тебе!
— Ужасно! Но можно ли вдруг изменить...
— Если никто за Россию не положит жизни...
Глядя Пущину прямо в глаза, Пушкин спросил:
— Надеюсь, ты не будешь отрицать, что по-прежнему состоишь в тайном обществе?
Пущин потёр рукой переносицу и лоб.
— Жанно! — требовательно вскричал Пушкин.
Пущин молчал. Потом встретил взгляд друга.
— Ну, хорошо. — У него залегли складки между бровями. — Я признаюсь тебе... Потому что... как бы это сказать... хотел ты сам или нет, но превратился как бы в политического ссыльного... И я невольно смотрю на тебя с новым чувством... Ты ещё выше поднялся в моих глазах... Вот потому-то отвечаю тебе вполне откровенно: да, я в обществе.
— И эти сходки в доме Никиты Муравьёва, свидетелем которых я был... И это дело майора Раевского [147] , которого всё ещё держат в Тираспольской крепости... Всё в связи с обществом? Лунин, Трубецкой, Якушин [148] — все в обществе?
Пущин потупил глаза и ответил тихим голосом:
— Не от меня одного зависит быть откровенным с тобой.
— Я и не заставляю тебя! — Пушкин забегал по комнате— Ты, может быть, прав, не доверяя мне тайн: я болтлив, я не стою доверия! Но... я задаюсь вопросом: а имеют ли право совершенно частные лица, совершенное меньшинство, едва заметное в огромном отечестве, предпринимать решительный переворот и создавать насильственно государственное устройство, хотя многим оно, может быть, вовсе чуждо? Может быть, одним лишь историческим развитием следует стремиться к совершенствованию страны?
147
Раевский Владимир Федосеевич (1795—1872) — участник Отечественной войны 1812 г., майор с 1820 г., член Южного общества декабристов и масонской ложи «Овидий», поэт.
148
Лунин Михаил Сергеевич (1787—1845) — участник Отечественной войны 1812 г., подполковник, член Северного и Южного обществ декабристов.
Трубецкой Сергей Петрович (1790—1860) — участник Отечественной войны 1812 г., полковник, один из руководителей Северного общества декабристов.
Якушкин Иван Дмитриевич (1793—1857) — отставной капитан Семёновского полка, член Северного общества декабристов, сторонник цареубийства.
Обычно спокойное лицо Пущина напряглось.
— Я полагаю, — сказал он раздельно, — что идеи не подлежат законам большинства или меньшинства. Идеи рождаются в мыслящих существах. Идеи, которые мы исповедуем, несомненно, клонятся к пользе России, к благоденствию всего русского общества. Значит, нужно действовать! Agir, действовать!
Пушкин заговорил взволнованно, торопливо:
— Во Франции четырнадцатого июля тысяча семьсот восемьдесят девятого года всё было кончено в считанные часы — и над Бастилией взвился белый флаг конституции. Это так. Да, но в этом участвовала вся нация, во всяком случае целые сословия. А вы? Я понимаю: вас всего лишь небольшая кучка! Так не обманывает ли вас лёгкость того, что некогда произошло в Париже? Да и вспомни: чем там всё кончилось? — Он замолчал, сел рядом с Пущиным, потом сказал с какой-то усталостью: — Лично я красный колпак вольности вовсе не заменил на белую кокарду, просто похоронил его в глубине сундука!..
— Своими стихами, — произнёс Пущин, — ты сделал, пожалуй, больше всех нас вместе.
— Но лично ты веришь в успех?
— Я полагаю, вопрос стоит о личной чести. Честь не позволяет оставить Россию такой, какая она сейчас! Надеюсь, что и будущие поколения проявят жертвенность из чести, даже зная, что они обречены, — ради блага родины своей.
— Это — другое дело! Из чести и я... Впрочем, как хотите. Однако ж скажи, как ты считаешь, готова ли Россия к тому, чего вы хотите?
— Ты вправе сомневаться. Дурные предчувствия и у меня, и у Рылеева... — Пущин запнулся, потому что сказал лишнее. Но Пушкин сделал вид, что не расслышал имени Рылеева. Однако он был потрясён. — Впрочем, всё это — как на дуэли, и я не хочу именоваться подлецом.
— Но хочет ли Лунин, как бывало, убить Августа [149] ?! — воскликнул Пушкин.
Пущин не ответил.
— Ты не доверяешь мне. А Якушин? — Пущин опять не ответил.
Они посмотрели друг другу в глаза, потом молча расцеловались.
149
Август (63 до н.э. — 14 н.э.) — римский император с 27 г. до н.э., установил военную диктатуру.