Но неустойчивость мировоззрения Бернаноса — мнимая: он был непоколебимо верен не монархизму и не католической религии, а своему идеалу справедливости, любви и самопожертвования. Этот идеал воплощался для него в определенной политической и религиозной концепции, ибо лишь она, как он полагал, способна противостоять деградации буржуазного мира. Именно благодаря значительности своего идеала и вопреки объективной консервативности той идейной системы, с которой он этот идеал пытался связать, Берна-нос сумел стать страстным обличителем лицемерия, конформизма и своекорыстия буржуазии.

Бернанос-художник знает персонажей двух типов — тех, что живут в атмосфере бездуховности и «скуки», и тех, что движимы идеалом любви и сострадания — «святых». Это соответствует мысли Бернаноса о существовании в мире двух противоборствующих начал — Добра и Зла. По Бернаносу, человек становится на путь зла не в результате нравственной слабости или заблуждения: для него Зло — самостоятельная сущность, обладающая неотвратимой притягательностью. Зло способно принимать самые разнообразные формы. Оно — и в нелепом тщеславии современных аристократов, и в пустопорожней болтовне либералов, и в тупой ограниченности обывателя, и в забитости крестьянина. Однако осознание «скуки» жизни приносит персонажам Бернаноса не освобождение, а лишь острейшее чувство страха и одиночества. Стремление же преодолеть «скуку», вступая на путь «греха» или индивидуалистического самоутверждения, способно только усугубить отчаяние, доводя его до критической точки — самоубийства.

Но в мире Бернаноса есть и Добро. Оно для него не некое рационально сконструированное понятие, а то естественное чувство бескорыстного доверия к людям, которое более всего присуще детям. «Святыми» положительные герои Бернаноса оказываются вовсе не потому, что, не зная сомнений и страданий, они ведут праведный образ жизни, а потому, что сумели сохранить в своей душе одно драгоценное человеческое качество — «детскость». В практической жизни они беспомощны и неумелы. Они не отличаются ни талантами, ни умом, ни познаниями. Их сила — в неистребимой любви к людям, ради которых они готовы собственным страданием искупить чужой грех и чужое преступление.

Бернанос, однако, ясно видел, что искупительные жертвы, его героев не способны освободить мир от власти Зла. И потому его книги насквозь пронизаны ощущением трагизма. Оно порождено болью писателя за страдающего человека.

— Не бойтесь, — сказала она. — Ранса вышла из берегов от самого Вернея, дорога, пожалуй, на целый фут под водой… Взгляните: волна уже устремилась к истоку. Минут через пять ее уже не будет слышно.

Она смотрела ему в глаза с каким-то спокойным любопытством.

— В любом другом месте нас могли бы застать врасплох, Жак, Здесь — нет. Я все продумала.

Неуловимая, чуть лукавая улыбка скользнула, как тень, по ее лицу.

— Вас это удивляет?

— Чему мне удивляться, дорогая?

— Не лгите, Жак, — сказала она. — Лучше бы я была не так осмотрительна, не так осторожна. Я и сама чувствую: когда женщина любима, есть какая-то прелесть в том, что она превращается в ребенка — по-детски капризна, по-детски безрассудна и наивна тоже по-детски, наивна во всем! Но не каждый способен терять голову.

— Я вас люблю именно такой, — сказал он. — Люблю вашу морщинку, эту почти незаметную складку между бровями, в двадцать три года рассекшую ваш прекрасный лоб. В моем возрасте уже не веришь ни капризам, ни безрассудству, а когда женщина теряет голову, это, знаете ли, очень часто самообман, всего лишь комедия, разыгрываемая для себя, если нет уверенности в силе собственного чувства. Какое это все может иметь значение, раз вы не сомневаетесь ни в себе, ни во мне.

— И правда, какое? — промолвила она, отводя взор к горизонту, намокшему от дождя.

— Франсуаза, — продолжал он, помолчав, — простите меня, не о том мы говорим. Я верю в вас, как никогда и ни в кого не верил. Я вам верю. Верю даже больше, чем люблю, мне это необходимо, это потребность самого моего существа, такая же сильная, такая же естественная, как инстинкт самосохранения. Я завишу от вас, я в зависимом положении. Либо моя жизнь вовсе ничего не значит, либо смысл ее — в вас. Если предположить, что душа существует и что мне она была дана, то, потеряв вас, я обречен понапрасну влачить ее сквозь пустые годы.

— Кто знает? — только и сказала она рассудительным тоном. — Кто может заранее знать?

— Я это узнаю.

— Я тоже, я тоже завишу от вас! — внезапно воскликнула она с таким исступленным трепетом радости, что это больше походило на вспышку гнева. — Я завишу от вас полностью. Да, Жак, вы надеетесь на что-то, чего никогда не получите, — ни от меня, ни от другой, — и все же вы надеетесь. А я ни на что не надеюсь. О, не глядите на меня так, не спешите меня жалеть. Можно прожить и без надежды, если у сердца достанет сил и проворства поймать свое счастье как бы на лету и напитаться им разом. Дорогой, все мое счастье вот в этом мгновении, когда вы так нуждаетесь во мне. Я бедная девушка, неопытная, упрямая, одинокая, я не умею выразить то, что чувствую, из меня вам не вытянуть ни единой жалобы, ни единого вздоха, ничего, что вы могли бы услышать и повторить в ваших книгах, ни единой жалобы, ни единого вздоха, если бы вам даже пришлось покончить со мной.