Он вскакивает и начинает бесноваться, как полоумный. Созывает всю деревню.

— Тащите сюда фонари, да поживее, сонные тетери! Не оставлять же их на погибель в лесу! Из-за вас мы все прослывем дикарями! — Тут он хватает Пата за руку. — Ведь ты сразу смекнул, что господа заблудились. Так почему ничего не сделал? А туда же, воображает, будто он первый умник на деревне. Эй, вы там, пошевеливайтесь, в дорогу!

Он так громко кричал, был в такой ярости, что заставил всех отправиться в лес с фонарями. Мы шли по Микельскому лесу, растянувшись цепочкой. Табюс прихватил с собой охотничий рог и дул в него что есть мочи.

Около полуночи мы нашли этих господ, полумертвых от усталости. Оказывается, они часами кружили около одних и тех же деревьев и никак не могли выбраться на дорогу.

— Ну и ну, — негодовал Табюс, — без меня вы провели бы ночь под открытым небом! Никто не подумал бы вытащить вас отсюда. Все они, сколько их ни есть, оставили бы вас на съедение зверям. Да еще и меня впутали в эту историю. Я думал, вы давно вернулись и уехали в город. Придется мне извиниться перед вами за всех остальных.

Никто из нас и рта не посмел раскрыть; эти господа старались подбодриться, хлопали Табюса по плечу. А мы выглядели круглыми дураками.

Так вот, хотите верьте, хотите нет, на нашу долю не пришлось ни слова благодарности, ни хотя бы кивка, зато Табюсу господа дали пятьдесят франков, а он даже вином нас не угостил. Он раззвонил повсюду, что мы дикари, и, если вы услышите эту историю от него самого, вы нас там просто не узнаете. Хуже всего, что своими проделками он бросает тень на нашу деревню, особенно когда говорит, что, не будь его здесь, никто не пошел бы в лес — такие мы все дикари.

Но тсс… молчок… вот и он сам. Не дай бог смекнет, что о нем речь, — разбушуется. Но он вроде бы в хорошем расположении духа.

Не то чтоб Табюс был злой, но он что бык — не понимает своей силы. Пожмет вам руку — и раздавит пальцы, хлопнет по плечу — и вас будто прострелит, да еще из крупнокалиберного ружья… Зато если осерчает…

А ведь от природы он красив, как барышня. Взгляните на него, так и кажется, что ему приставили чужое лицо, до того оно пригожее, словно на картинке… Но молчок, он не любит ни когда его хвалят, ни когда ругают.

— А-а, вот и ты! Прощай, Табюс!

Когда вскоре после Освобождения стало известно, что Жан Прево, ушедший в маки, был расстрелян нацистами, литературный Париж охватило чувство невосполнимой утраты: погиб талантливый художник, литературовед и публицист, человек блестящих дарований и разносторонних интересов.

Несмотря на то что Прево был чрезвычайно трудолюбивым и плодовитым литератором — его перу принадлежат исследования о Монтене, Сент-Бёве, Стендале, Бодлере, Роллане, Мартен дю Гаре, Валери, работа о французском инженере Эйфеле, историко-социологические исследования о Франции и Америке, эссе, репортажи, переводы, романы («Братья Букенкан», 1930; «Соль на ране», 1935; «Утренняя охота», 1937), рассказы, — он менее всего походил на кабинетного затворника: это был сильный человек, энергичный и деятельный.

Рационалист до мозга костей, обладавший ярко выраженным аналитическим складом ума, Прево более всего интересовался техникой — техникой металлоконструкций, техникой писательского ремесла, техникой ораторского искусства, «техникой» самой жизни, наконец. Он всегда стремился сорвать с мира покровы таинственности, залить действительность ровным светом человеческого знания, дать всему ясные и четкие определения.

Апология разума, трезвого расчет и внутренней дисциплины в высшей степени характерна и для Прево-художника. Он отвергает традиционный психологический анализ, который, по его убеждению, неизбежно субъективен и приблизителен. Основное внимание писатель обращает на внешнее поведение человека — единственный надежный критерий для понимания как его внутреннего мира, так и особенностей его взаимодействия со средой. Наибольших удач Прево достиг в жанре новеллы. Продуманность и строгость композиции, прозрачная ясность чуть холодноватого стиля отличают прозу Прево.

Крестьяне поздоровались с мясником.

— Бомбаля к вам привели, господин Гутилье.

— А, вот он, наш здоровяк! Ай-ай-ай, бедняга! Это вы его вдвоем волокли? Вас бы так, папаша Одрю.

— Говорить легко, попробовали бы сами! Хоть он и бык, а хитрющий, почище лисы. Держишь его, скажем, один, а этот черт стоит себе и ждет. Только отвернулся, а он тут же на тебя бросается, так что и веревку не успеешь натянуть…

— Вот ты, оказывается, какой притворщик! С виду ни за что не скажешь, прямо овечкой глядит.

— А вы подразните эту овечку. Он меня таки два раза чуть не убил.