— Хорошо, — молвил неизвестный. — Обедать я не буду.

И он весь вечер не выходил из каюты.

На другой день капитан пригласил его к себе. Капитан производил впечатление человека, чистосердечие которого граничит с невоспитанностью. Он сказал без обиняков:

— Сударь, вам известно, что я почти никогда не допускаю на борт пассажиров. Правда, устав предоставляет мне такое право, но мое судно прежде всего — торговое. Так что для вас я делаю в некотором роде исключение.

Он умолк, как бы предоставляя возможность единственному пассажиру «Доброй Надежды» выразить благодарность. Но незнакомец промолчал. Капитан заложил руки в карманы и стал с чуть насмешливым видом приподниматься на цыпочки.

— Мне придется потребовать у вас документы, — сказал он наконец.

— Пожалуйста, если это необходимо, я предъявлю вам документы, — мягко ответил пассажир.

— Здесь такой порядок: раз уж я сказал — значит, необходимо.

Последовало молчание; незнакомец поправил на носу пенсне, порылся во внутреннем кармане сюртука, вынул оттуда паспорт и развернул его. Капитан взял документ и внимательнейшим образом ознакомился с ним. От любопытства его широкое лицо всегда покрывалось множеством морщинок, а глаза впивались во все с какой-то особой жадностью.

— Странная вам пришла мысль плыть на коммерческом судне, — сказал он наконец, возвращая пассажиру паспорт. — Ведь, как вам известно, мы будем в пути двадцать суток.

— Знаю, — ответил пассажир.

И он спрятал паспорт в карман.

— Конечно, тут немножко дешевле, — продолжал капитан, слегка поморщившись, — Вероятно, из-за этого вы и…

Он не договорил и поднялся на цыпочки, как бы выжидая пояснения пассажира, чтобы вновь стать на каблуки. Но пассажир молчал.

— Впрочем, — добавил капитан, — меня это не касается.

Он пожал плечами и повернулся к пассажиру спиной; тот удалился.

Значительный груз придавал «Доброй Надежде», несмотря на бурное море, почти полную устойчивость, и она тяжело, медленно, но спокойно шла под нависшим сумрачным небом. Первые дни оказались для пассажира тягостными. Море было ему непривычно; по его беспокойному виду, по тому, как неуверенно шагает он по палубе, можно было даже подумать, что никогда в жизни не доводилось ему плыть на пароходе. Большую часть дня он проводил в каюте, и это, по-видимому, было ему по душе. Встречаются люди, обладающие способностью легко устраиваться в любой обстановке, и притом так, словно они устраиваются здесь навсегда. Как это им удается? Это их секрет. Достаточно им переставить с места на место несколько предметов, повернуть в другую сторону кресло — и непонятным образом создается впечатление, будто номер в гостинице, где они проведут всего одну ночь, принадлежит им давным-давно и является для них жилищем, с которым они никогда не расстанутся. В таких людях, несомненно, таится некое начало, которое противится всякой мысли о перемене и стремится придать всему, что их окружает, в какой-то мере окончательный вид. Быть может, именно инстинкт такого рода побуждал пассажира «Доброй Надежды» по возможности изменить внешний облик каюты. Койку он застелил собственным одеялом бежевого цвета, прикрыв таким образом синее стеганое покрывало с вензелем пароходной компании. Со спинки кресла снял чехол с тем же вензелем, вышитым яркими нитками. На полочке, предназначенной для обуви, разложил несколько книг. Наконец, стол он передвинул в угол, где тот явно никогда не стоял, о чем свидетельствовало светлое пятно, оставшееся на ковре от ножки стола в том месте, где он обычно помещался. Теперь стол стоял так, что при сильной качке неизбежно должен был свалиться; но пассажиру море было внове.

Почти с самого начала плавания на «Добрую Надежду» обрушились проливные дожди; они бушевали с такой яростью, словно хотели во что бы то ни стало вернуть судно обратно в порт. Но слыхано ли, чтобы пароход вернулся в порт из-за дождя? Капитана это страшное ненастье только смешило.

— Это все из-за вас, — вызывающе говорил он пассажиру, если случайно встречал его в коридоре. Тогда высокий худой человек поправлял на носу пенсне, и раздавался его безрадостный смех, скорее похожий на кашель.

Однажды капитан сказал ему грубовато и весело:

— Знаете ли, ведь вы мой гость; придется вам кушать за моим столом. — Он заложил свои жирные ручки за спину и добавил смеха ради: — Вам это очень не по душе, не так ли?

Пассажир отрицательно покачал головой.

— А скажите, — вдруг спросил капитан, — вы все-таки иногда разговариваете?

Дня за три до этого он не решился бы на такой дерзкий и фамильярный вопрос. Но по мере того как они выходили в открытое море, он все больше преисполнялся сознания собственного достоинства: на расстоянии пятидесяти миль от берегов Франции такого рода шутки ему разрешались. Пассажир сделал гримасу, долженствовавшую означать улыбку, и, поклонившись, удалился.

С того дня они обедали и ужинали за одним столом, в помещении, расположенном на носу парохода. Из больших иллюминаторов со всех сторон открывался вид на бурное море. Фигуры капитана и пассажира, сидевших друг против друга, заливал яркий, резкий свет.

— Здесь-то действительно чувствуешь, что ты в море, — говорил капитан Сюжер, откинувшись на спинку кресла, — куда ни повернись, всюду оно пред тобою.

И он признался, что из всех помещений парохода лучше всего чувствует себя именно здесь. Он, так сказать, прирожденный моряк; суша, города ему не по душе. Он любит только одиночество, которое обретает на своем пароходе.

— Вы, вероятно, думаете, что я весельчак, потому что я шучу, — заметил он. — А в сущности, моя веселость — всего лишь веселость меланхолика.

И, словно это признание обязывало к ответному признанию, он порывисто вскинул голову и воскликнул:

— А вы-то что же? Расскажите о себе. Вы все молчите.

Замечание было справедливое. Пассажир упорно молчал. Он молча ел, посматривал сквозь пенсне на капитана, покачивал головой, но не произносил ни звука. Между тем он не казался застенчивым; взгляд у него был смелый, как обычно у близоруких, ибо они уверены в том, что этот их недостаток всем известен и все знают, что они могут разглядеть человека, только пристально всматриваясь в него. Между тем по лицу пассажира порою пробегало какое-то странное выражение, но оно бывало так мимолетно, что капитан не успевал его заметить. Появлялось ли оно от внезапного недомогания? Вдруг брови пассажира хмурились, зрачки расширялись и заволакивались слезой. Все говорило о крайнем отчаянии, но это длилось лишь миг, и выражение безнадежности исчезало, растворившись в гримасе. Можно было принять это за тик. В таких случаях пассажир неизменно снимал с носа пенсне и слегка наклонял голову.