И снова он взглянул на Луизу, склонившуюся над вязанием, но как-то скрытно тянувшуюся к нему. Когда-то малейшее волнение делало это лицо еще более прелестным. А сейчас так хочется, чтобы его осенило спокойствие, ибо только оно одно еще может удержать ее на пороге старости. Охранять ее, следовать за ней повсюду, а главное, убедить ее, что живешь в мире с самим собой. Да и почему бы не быть миру?

— Луиза!

— Да?

— Нет, ничего. А тебе не слишком скучно в обществе твоего дурня?

— Ты ведь достаточно хорошо меня воспитал.

Он смотрел, как движутся ее пальцы, занятые вязанием. Потом обратил взгляд на ее лицо — тонкое, кроткое, серьезное.

«Мне повезло», — подумал он.

Чуть позже оба поднялись: пришел час сна. Луиза убрала в ящик комода свое вязанье, за которое она возьмется завтра, потом с минуту постояла в углу комнаты, приглаживая пальцем прядку волос. И небрежно бросила:

— Ну и вид у меня, должно быть!

За окном зашуршал мелкий дождь, и в зависимости от того, куда падали капли — на крышу ли теплицы, на лужайку или на опавшие листья, — в комнату долетали три совсем разных звука.

— Ты потушишь, Леон?

— Сначала ты подымись в спальню. В коридоре лампочка не горит.

Он взял лампу и протянул ее Луизе. Но Луиза, незаметно отстранившись, отступила в темноту.

Сын состоятельных американских коммерсантов, Грин родился в Париже. Ему пришлось самому выбирать себе отечество и религию: шестнадцатилетним юношей он отрекся от протестантства и перешел в католичество, что, впрочем, не помешало ему в 1924 году разразиться памфлетом против французских католиков. А когда грянула первая мировая война, Грин пошел на фронт добровольцем — защищать свою родину, Францию. В Соединенные Штаты будущий писатель отправился в 1919 году; там, в Виргинском университете, он изучал филологию и теологию, готовясь стать священником, но потом отказался от своего намерения. Вернувшись в Париж, пробовал заняться живописью, но понял, что мир красок не его стихия.

Литературная деятельность Жюльена Грина началась с пропаганды малоизвестных тогда во Франции английских писателей — Сэмюеля Джонсона, Блейка, сестер Бронте, а первые его романы — «Мон-Синер» (1926) и «Адриенна Мезюра» (1927) — принесли автору широкую известность.

Американское захолустье и французская провинция, изображаемые Грином, мало чем отличаются друг от друга: и там и здесь внешне благопристойная буржуазная среда оборачивается кошмарным миром взаимонепонимания, отчуждения, отчаяния, в котором задыхаются и гибнут его герои — одинокие мечтатели, не находящие в себе сил противостоять напору страстей и гнету внешних обстоятельств, мятущиеся между соблазнами плоти и требованиями религии.

Обычно Грина считают католическим писателем, однако его творческий путь весьма далек от ортодоксальной прямолинейности. Религиозный кризис, пережитый Грином в 30-е годы, пробудил в нем интерес к восточным учениям. А в его творчестве той поры («Визионер», 1934; «Полночь», 1936; «Варуна», 1940) сказалось тяготение к иррациональному, повышенный интерес к таинственным состояниям психики индивидуума, попыткам объяснить его поведение влиянием потусторонних сил. Однако Грин, чье творчество впитало традиции Флобера, Готорна и Достоевского, остается «жестоким реалистом». Отвечая на обвинения в «мрачности» и «пессимизме», он писал: «Роман не учебник морали, а зеркало, в котором отражается жизнь. И если то, что мы видим в нем, — трагично, то разве не трагична любая страница истории, любая страница обычной газеты?..»

Годы второй мировой войны Грин провел в добровольном изгнании в Америке и вернулся в Париж только в 1945 году. Его послевоенные драмы, и романы. («Юг» 1953; «Мойра», 1950; «У каждого — своя ночь», 1960) продолжают развивать темы одиночества, конфликта между человеческими страстями и религией.

Большой интерес представляют опубликованные в 1928–1966 годах «Дневники» Грина — размышления писателя над собственной судьбой и творчеством.

Уже минут пять он ждал на пристани, около «Доброй Надежды», огромная носовая часть которой скрывала от него весь порт. Вокруг него, среди бочек, сложенных в пирамиды, и куч угля, резвились мальчишки. До слуха его, несомненно, доносились их крики и смех, но он, казалось, ни на что не обращал внимания и стоял, понурив голову. Он был высокого роста, одет в поношенное драповое пальто с огромными карманами, в которые он засунул руки; поля шляпы он опустил до самых глаз, так что они совсем скрывали лицо. Он стоял неподвижно; у ног его лежал большой чемодан.

Когда за ним пришли, он сам взял чемодан, от тяжести которого у него задрожала рука, и последовал за проводником на узкие мостки и на палубу парохода. Его провели в предназначенную ему каюту.

Оставшись один, он затворил иллюминатор, завинтил его, задернул саржевую занавеску и снял шляпу. То был человек лет сорока, с грустным лицом, черты которого отличались правильностью. Морщин у него не было, однако о возрасте его можно было судить по недоверчивому и унылому выражению глаз и тому особому оттенку кожи, который говорит, что молодость прошла. Он поставил чемодан на койку, раскрыл его и разложил свои пожитки, как человек, решивший ни на секунду не оставаться без дела и рассчитывающий отвлечься от мрачных мыслей, занявшись мелким ручным трудом. Под вечер к нему явился матрос и от имени капитана осведомился, будет ли он обедать в кают-компании. Он ответил не сразу, а сначала справился, в котором часу «Добрая Надежда» снимется с якоря. Матрос ответил, что пароход отойдет в одиннадцать вечера.