Русскую дипломатическую миссию в Берлине осыпали камнями и палочными ударами при выезде из посольства. Говорили о немце в золотых очках с большой седой бородой, избившем зонтиком жену русского посланника в Штутгарте. Несчастную Туган-Барановскую, всю в бинтах и повязках после операции, лишенную кожного покрова на лице и на голове, выгнал из клиники профессор, у которого она лечилась, и отдал солдатам. С нее сорвали бинты, бросили в вагон и высадили, не доезжая границы, где она умерла от заражения крови.

«Утро России» напустилось на русскую интеллигенцию, любительницу абстракций и обобщений: «милитаризм», «шовинизм», «прусское юнкерство». «Неужели мы вступили в войну с этими „измами“? А кто же те железнодорожные кондуктора, что не пускали женщин в уборную, что хватали дам за платье, срывали с них одежду? Кто был тот добрый Михель, что близ Инстербурга выбросил из вагона интеллигентную русскую девушку прямо на руки солдатам, тут же сорвавшим с нее платье и погнавшим пинками в казармы? Член империалистического правительства?.. А те сотни и тысячи разных званий и состояний, которые набрасывались на русских, как звери, ощупывали, обыскивали, снимали с дам юбки, заставляли их стоять голыми среди мужчин, — „прусские юнкера“? Нет, мы воюем не с одним Вильгельмом и с германским милитаризмом — мы воюем с немецким народом-зверем. Он десятилетиями зверел вместе со своими кенигами и кайзерами, со своими учеными и идеологами, со своим школьным учителем, перед которым преклоняется наше общество».

Война была еще словом не воплотившимся. О ней говорили, как о комете, грозящей столкновением с землей. И никто не знал, что она уже началась.

Неделя, последовавшая за объявлением войны, была поэмой экстаза. Будни ушли из жизни. Начались дни-столетия, дни-эпохи. Каждый приносил мировые события.

Гордый отказ бельгийцев на требование пропуска немецких войск через их территорию преисполнил россиян воодушевлением большим, чем их собственное вступление в войну.

Бельгийского посла графа де Бюиссерс засыпали цветами, оглушали криками «Да здравствует Бельгия!». Пушечным выстрелом прозвучало объявление немцами войны Франции. Война перестала быть русско-немецкой. Как в театре, поднялся второй занавес, открылась недекорированная глубь сцены. Сараевское убийство, Сербия разом померкли.

— Дело-то вот тут какое! — сказал Чемодуров, и Волков подтвердил:

— Да, видать, что оно того.

Ликующие толпы до позднего вечера собирались перед французским посольством. Перед красным зданием у Троицкого моста кричали: «Когда же Англия?» Но британский сфинкс молчал на весь Петербург, лишь к вечеру пронеслось: Англия предъявила ультиматум, требуя вывода немецких войск из Бельгии. Наутро, в пять часов, Джордж Бьюкенен позвонил во французское посольство: «Война с Германией».

* * *

Domine salvum fac respublikam.

Domine salvum fac imperatorem Nikolaum.

Domine salvum fac regem britanicum.

[12]

Посольская церковь N^otre Dam de France полна. Дипломатические миссии Англии и Франции, министры Российской империи, французская колония, Красный Крест — все рассажены во вкусе Палеолога так, чтобы одеждами и униформами образовать белую, красную и синюю полосы — основные цвета союзных флагов.

В первом ряду — адъютант императора князь Белосельский и генерал Крупеницкий, представляющий особу верховного главнокомандующего. Рядом — Джордж Бьюкенен.

— Mon allier, mon ch`ere allier![13] — твердил Палеолог, пожимая руку каждому из них. А в Петергофе и Новой Знаменке, куда он приглашен был после мессы, ему пожали руку со словами:

— Dieu et Jeanne d’Arc sont avec nous![14]

На другой день Австро-Венгрия объявила войну России.

— Теперь все инструменты оркестра вступили в строй, — сказал великий князь Николай Михайлович. — Что-то нам сыграют: «Полет Валькирий» или «Гибель Богов»?

Николай Николаевич первый из великих князей изъявил желание ехать на войну.

— Ты будешь там, как Пьер Безухов, — сказал ему брат Александр.

— Нет, хочу, как Юлий Цезарь, прийти, увидеть… написать.

Он предвкушал успех своих писем в Париже, где он был членом Academie Francaise и «русским Филиппом Эгалите». Французское посольство дало согласие доставлять их туда с дипломатической почтой.

Вдовствующая императрица Мария Федоровна взяла с него обещание писать ей каждую неделю.

Но стало известно о назначении генерала Дубенского официальным военным летописцем, и великий князь захотел его видеть.

— Вот кому завидую! Что может быть лучше такого назначения? Состоять при особе государя, иметь доступ в Ставку, ездить по всем местам военных действий, бывать в тылу и на фронте, да это все равно, что возлежать на пиру богов!..

— Приятно-то оно приятно, ваше высочество, да и страшновато. Ну, как не оправдаю ожидания?..

— Ну что вы! Тут ведь и мудрить много не надо. Берите пример с древнего летописца: «Отселе начнем и числа положим. В лето тысяща девятьсот четырнадцатое, вложи Сатана в сердце злохитростному и богопротивному Вильгельму…»