Четыре дня Тифлис пел, плясал, сыпал цветами. Проводы состоялись вечером. На вокзал шли с факелами при несметном стечении народа. В дороге свита с восторгом вспоминала гостеприимную столицу. Многие мурлыкали потихоньку «Мравал Жаммиер», «Самщобло» и «Аллаверды». Их распевали накануне вечером на рауте в доме мадам Сарджевой на Сергиевской улице.

Возвращаясь в северную столицу, император долго колесил по Рязаням, по Тамбовам, чтобы обогнуть Москву — логово всех ненавидящих, всех жаждущих его погибели — Гучковых, Львовых, Челноковых, Коноваловых.

Москва была уже не царствующий град, но вертеп земств и городов — неизвестно как родившихся. Родила их война хилыми, чахлыми, обреченными на исчезновение, но поспело живительное снадобье — семьдесят два миллиона рублей от ненавистной казны. Потом — еще сто семьдесят семь миллионов.

День своего ангела царь захотел провести не здесь, а в Воронеже. Туда к нему ехала с дочерьми Александра Федоровна. Она не могла миновать Москву. Но крамольная столица встретила ее интригой. Царица жаловалась на генерала Джунковского, скрывшего время ее приезда и лишившего торжественной встречи. Говорили, будто народ не вышел оттого, что с нею была Вырубова — кто она такая, чтобы мы встречали ее наравне с государыней?!

Тон задавала Тютчева, бывшая воспитательница цесаревен. В Москве к ней благоволила великая княгиня Елизавета Федоровна, родная сестра государыни.

При встрече царица едва коснулась холодными губами сестриной щеки.

— Я много слышала об образцовом порядке твоих госпиталей и хотела бы взглянуть на них.

— Можешь сделать это в любое время.

— Но если ты не рада или это неудобно тебе, я займусь чем-нибудь другим.

— Ты всегда подозрительна, Аликс, и недобра к своим родственникам.

— Но родственники меня тоже не балуют добрыми чувствами.

* * *

После Воронежа — Тамбов, Рязань, снова Москва.

На этот раз полный церемониал и пышность встречи. Оркестры, почетные караулы, несметные скопища народа. А на другой день — смотр войскам, хождение по лазаретам. Кишкин, Рябушинский, Трубецкой, Львов, Челноков, Долгоруков сопровождали царя, докладывали, объясняли, кричали «ура».

— Ехидны! — скрежетал князь Орлов. — Какими льстивыми и угодливыми прикинулись! А ведь каждый готов тут же съесть государя!.. И лазареты показывают, как ярмарочные торговцы, товар.

— Не будете же вы отрицать, князь, что лазареты у них образцовые; есть чем похвастать. Наша петербургская знать пооткрывала в своих особняках лазареты на десять, на двадцать коек, а здесь большие многоэтажные дома, вмещающие сотни и тысячи раненых. И какая чистота, какой порядок!

— Чистота! Чистота!.. Боком она обойдется нам, эта чистота!

Как только царский поезд тронулся, генерал Мосолов завел разговор с хмурым Даниловым.

— Ваше превосходительство, когда уезжают вместе с государем министр двора и я, начальник его канцелярии, от этого ни двор, ни Россия не страдают, даже если приключится какая-нибудь неожиданность. Но я не могу понять, как можно хоть на один день обезглавливать Ставку? Ведь с нами едете не только вы, генерал-квартирмейстер, но и начальник штаба, и сам верховный главнокомандующий; едет дежурный генерал Кондзеровский, много других видных чинов. Не дай Бог что-нибудь!.. Имею в виду не столько крушение поезда, сколько внезапные события на фронте. В каком положении окажется Ставка, лишенная высшего начальства?

Данилов махнул рукой.

— Вы думаете, это в первый раз? Не успела начаться война, как мы в таком же примерно составе поехали в Ровно. И для чего бы, вы думали? Только ради нескольких перемен в генералитете Юго-Западного фронта. Убрали Жигалина за трусость, сменили Безрадетского, Де-Витта, Романенко и заменили барона Зальца Эвертом. Вот и все. Великий князь Николай Михайлович спрашивал меня тогда: «Для чего же телеграф существует?» И так бывало не раз. Я пробовал докладывать его высочеству об опасности езды скопом, но все напрасно. Что до сегодняшней поездки, то на его высочество какой-то стих напал, и никакие доводы не были приняты во внимание. А ведь мы едем и везем в Галицию царя нашего на позор. Нам нечем воевать. Близок день, когда весь этот край должны будем отдать врагу. В каком виде предстанет наш император перед Европой?

Рано утром прибыли в первый галицийский город Броды. На Львов двинулись в моторах. Пошли холмы и долины, так не похожие на южно-русские просторы. Генерал-«летописец» Дубенский шептал своему соседу, что это древняя русская земля, самая, может быть, древняя из всех. Злобное веяние чужого духа прошло по ней. Зубами жадных волков вгрызались венгерцы и ляхи. Данило Галицкий предавал здесь православие католикам.

— Боже правый! Шестьсот лет под чужеземным игом! Каждый атом должен был бы переродиться, а вот не переродился — остался язык, осталось чувство родственности с русским народом.

— В чем вы его видите?

— Посмотрите на поля. Одни старики, дети да женщины работают. Где мужчины? Мне еще в Бродах объяснили: либо убиты здесь на месте, либо в самом начале войны увезены в Талергоф — лагерь смерти, где гибнут от невыносимых мучений.

— Австрийское правительство позаботилось о ликвидации всего, что симпатизировало России.

Когда кортеж останавливался возле братских могил русских воинов, все выходили из машин, чтобы обнажить головы. Дубенский, размякший от историко-элегических размышлений, впадал в причитания: