И вдруг видение исчезало, и я снова оставался один. За окнами берлинская ночь тяжело шагала по развалинам; сколько еще нужно было восстанавливать!

Да, восстановление началось. Республика вставала на ноги. В актовом зале уже никто больше не говорил: «Я не верю чувствам». Никто больше не высказывал таких мыслей впрямую, на людях — в этом были свои положительные стороны, но, вероятно, и отрицательные тоже.

А я неделями, пожалуй, даже месяцами не получал вестей от Марии Луизы. Чувство времени у меня притупилось. Я думал: «Опять нет письма». И время без писем проходило, как проходит всякое другое бремя.

Я постоянно читал и перечитывал все те же старые письма и искал в них объяснения ее упорному молчанию. Об измене я не думал. Мне казалось само собой разумеющимся, что мы принадлежим друг другу, но я боялся помех извне — болезни или переезда, какой-нибудь выдумки ее тетки, которая всегда внушала мне недоверие.

У меня почти не оставалось свободных вечеров. На наших тогдашних собраниях и дискуссиях мы ратовали за единство Германии. О резком разрыве между двумя немецкими государствами как о чем-то определившемся и неизбежном стали говорить гораздо позже. А вначале многие были уверены, что и в Западной Германии могут возникнуть народные предприятия.

Мне кажется, что именно тогда по-новому был поставлен вопрос о верности и преданности новому государству. Некоторые студенты, из тех, кому до конца учения оставался год или два, говорили, когда знали, что их не слышат посторонние: «Буду пока помалкивать. Я еще не принял решения. Мой диплом признают и там». Но мне не раз приходилось слышать, что говорят рабочие: «Я тороплюсь. Обещал отработать на фабрике лишний час». И еще: «Завод принадлежит нам, кто бы мог поверить?!»

Вечера проходили в спорах — мы собирались теперь небольшими группами или по двое-трое, — и я больше не раздумывал по ночам о своей боли, да и днем она отпускала меня. Но боль моя осталась при мне, я только заставил ее скрыться в самой глубине сердца.

За минувший год Густав стал для меня настоящим другом. После того как однажды я решительно сказал ему: «Деньги на дорогу даст Марии Луизе ее семья», он не задавал больше вопросов, на которые мне не хотелось бы отвечать. Кроме того, он, вероятно, думал, что я теперь целиком ушел в подготовку к экзаменам.

Я записался на восстановительные работы. Надо было убрать из города груды камня и щебня. И когда мы, участники восстановительных работ, образовав цепочку, передавали камни из рук в руки, прохожие часто смотрели на нас с недоумением или насмешкой. А я представлял себе, что рядом со мной стоит Мария Луиза в запыленном от работы платье, что она старательно и весело поднимает и передает камни. Она чудилась мне всюду.

По-прежнему я постоянно писал ей обо всем, что здесь происходило, не зная, увлечет ее это или оттолкнет. Прошло уже много времени с тех пор, как она перестала мне отвечать, я не решался даже подсчитать, сколько длилось ее молчание.

Однажды пришло письмо из Рио, написанное незнакомым мне почерком. С бьющимся сердцем я вертел его в руках. Потом понял — наверно, видел когда-нибудь этот почерк, — что письмо от подруги Марии, музыкантши Элизы.

«Дорогой Эрнесто, ты по-прежнему пишешь Марии Луизе. Она, наверно, не сообщила тебе, что произошло за это время. Дело в том, что Мария Луиза не вынесла долгого одиночества. Не стану утверждать, что она страстно полюбила Родольфо, но она привязалась к нему, так как он давно о ней заботился. А его очень уговаривала мать, особенно после смерти отца, который оставил ему в наследство прекрасный дом на руа Дантас, на самом берегу. Я повторяю, Мария Луиза не создана для того, чтобы быть одной. В конце концов она приняла предложение Родольфо. Мне кажется, она довольна и чувствует облегчение…»

Ну вот и окончательный ответ, он у меня в руках. Самую тяжкую неизвестность было легче перенести, чем то, что я узнал. Это было невыносимо! Лучше было ждать, бесплодно ждать неделю за неделей. Теперь я знал — ждать бессмысленно.

Я заперся у себя в комнате и сказался больным. Ко мне стучался Густав, я ему не ответил.

Потом я кинулся в Грейфсвальд, может быть, потому, что отец хорошо знал Марию Луизу. Я сразу сказал: «Она вышла замуж за Родольфо». — «Я всегда думал, — сказал отец, — что она не приедет. Она не смогла бы жить здесь. Ты должен это понять».

Мои отношения с отцом были не такие, как у других. Мы долго жили вдвоем. Над нами вечной тенью лежало воспоминание о смерти матери.

Кончилось постоянное ожидание Марии, и исчезла важнейшая часть моего «я». Исчез главный смысл моей жизни. Я надеялся, что моя работа будет также важна для Марии Луизы, как присутствие Марии Луизы для моей работы. Бессмысленно тянущееся время прерывалось иногда кратким ожиданием чего-то близкого, например экзаменов или встречи с девушкой, которая мне немножко нравилась…

Прошел почти год, и вдруг я получил письмо от Марии Луизы — длинное, исписанное тесными строчками письмо. Она писала, что иногда, когда комната ее полна гостей, ей слышится свист под окном, и тогда она вскакивает и выбегает на улицу, но улица темна и пустынна. А иногда она слышит не свист, а зов. Она сидит одна задумавшись, и ей слышится зов, не из-за окна, а с конца улицы, слышатся слова: «Зачем ты заставляешь меня так долго ждать» или: «Приди же наконец». Она бросает все и бежит в город. Она хочет, чтобы я знал — последнее время она много ездила и останавливалась во многих маленьких городках.