— На УДО собираешься? Спрашивается, собираешься или нет? Тебе, тварь, говорю. Прикинулась киской. Знаем мы тебя, как ты людей наебывала. Гноить таких тварей, как ты, надо на зоне! Предписание есть, но ты смогла тухлой овечкой прикинуться. Не получится!!! Давай подписывай документы, иди посиди в ШИЗО, подумай.

Он швырнул в меня измятый как бы в порыве гнева листок. Я подняла его, стала читать. Все написанное было не обо мне и не про меня. Оказывается, например, что во время ужина я вынесла хлеб из столовой «ухищренным способом».

— Куда ты, сука, хлеб тот засунула? Тебя спрашиваю. Не нажралась? Хоть хлеба здесь нажрешься. Тварь.

Я внимательно, несколько раз прочитала все, что было написано в бумажке. Мое злостное нарушение наказывается начальником учреждения пятнадцатью сутками штрафного изолятора. А обвиняют меня в выносе хлеба из столовой, да-да, ухищренным способом.

От всего увиденного у меня пересохло во рту.

— Что молчишь, коза драная? Сказать нечего?

Я многое повидала за эти годы, но к такому оказалась все-таки не готова.

— Мне нечего сказать, — выдавила я из себя наконец. — Я со всем согласна. Давайте подпишу.

Полковник швырнул мне ручку. Ручка ударилась об стол и улетела в угол комнаты, развалившись на куски. Он швырнул в мою сторону еще одну ручку, которую я умудрилась поймать практически на лету.

— Там, где ты училась, я преподавал. Понятно тебе, кошка облезлая?

Я молча поставила подпись под протоколом.

— Уведите эту лахудру!

Меня отправили в штрафной изолятор. Туда, где мы когда-то сидели с Танькой Золотой Ручкой. Но тогда была весна, и неунывающая Танька была рядом. А сейчас 2 февраля и ледяная камера с открытой настежь форточкой, которую не разрешали закрывать. Меня раздели догола, дали огромную белую рубаху. Отстегнули от стены нары. Казалось, что, если бы на мне было хоть нижнее белье, мне б стало гораздо теплее. Ну хоть полотенце, которое можно было бы накинуть на плечи. Меня колотил страшный озноб, зуб на зуб не попадал.

В такой рубахе кладут под иконами умирать. «Неужели это конец и я никогда не увижу своих детей?» От этой мысли мне стало еще холоднее. Я попыталась взять себя в руки, но ничего не получалось, силы как-то очень быстро стали покидать меня. Челюсти сводило от холода или от того, что хотелось плакать, кричать, звать на помощь. Но не было сил. Я искусала себе губы, и во рту появился сладковатый привкус крови.

От холода меня потянуло в сон, я начала бесконечно зевать и поняла, что замерзаю. Тогда я стала ходить взад и вперед по камере, пытаясь согреться. Читала стихи, разговаривала сама с собой, жестикулировала. Я не помню, как прошла эта ночь. Я впала в забытье. Мне виделась все та же бесконечно длинная черная стена, и путь мой был тяжел, как никогда раньше. В моем теле дрожали, казалось, каждый мускул, каждая клеточка, каждый волосок. Организм впал в оцепенение, кровь от холода замедлила циркуляцию, озябшие руки не подчинялись командам головы.

За окном свистел ветер. Громко хлопала форточка, как будто сама природа помогала мне, стараясь ее захлопнуть. Я попросила ветер о помощи, и он старался для меня. Самое удивительное, что к утру форточка действительно закрылась. Я поблагодарила ветер за помощь. Хотя и лютовал неистово, но увидел мою нужду и сменил гнев на милость. Еще я поблагодарила морозное зимнее утро, которое нехотя наступало в моей жизни. Березу, которая стучала своими ветвями в мое окно и прогибалась в поклоне при каждом порыве ветра. Кому ты кланяешься, березка? Мне? Здороваешься? А вот и ранняя утренняя тучка подоспела, накрыла березку платочком.

Столько интересного вокруг! Почему я не замечала всего этого раньше? Леха учил меня черпать силы из стены, доски, куска хлеба. Я поговорила с березой, с тучкой, с форточкой, и мне стало теплее и уютнее. «Я люблю тебя, жизнь!» Сегодня я нашла в этих словах какой-то новый смысл, новое звучание. Березка замерзла, тучка накрыла ее платочком, мол, не замерзай. Мне было очень холодно, и ветер захлопнул форточку. Чудеса, да и только!

Этим сказочным зимним утром я с новой силой ощутила желание жить! Жить! Жить! Вопреки всему и всем. Кто тот вчерашний ночной лицедей, злой гений, демон? Разве может он меня обидеть? Я мысленно перечисляла всех, кому прощаю, и мне становилось теплее.

«Кормушка» с грохотом открылась. Я вздрогнула от неожиданности. Пока кто-то долго наблюдал за мной в глазок, я сидела тихо, как мышка. Мне вспомнились слова моего учителя Лехи, который сказал, что в тюрьме год можно на параше простоять на одной ноге. Я, как фламинго, пыталась удержаться на одной ноге. Пошатывалась сначала, потом ничего, научилась. Мне было даже забавно и весело: что-то вроде утренней гимнастики.

Я понимала, что УДО мне теперь не видать, и разрешила мыслям идти своим чередом, не гнала их. Остался один год и семь месяцев. Смогу ли я простоять этот срок на одной ноге? Я еще раз попробовала. Нога дрожала, но потом я сконцентрировала волю, заставила себя стоять смирно. Нога мне подчинилась, но потом начала дрожать с новой силой. В тюрьме надо иметь железные нервы. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы на волю не просилось. Аргументов не было, сил тоже.

Я смотрела на открывающуюся «кормушку». Рубашка на мне огромная, волосы были распущены, даже заколки и резинки забрали. Пока нечего было делать, я заплела себе множество косичек. Они еще держались, и на голове царил условный порядок, какая-никакая, а все же прическа. Организм мой немного адаптировался к холоду. В голове копошились фразы, стихи прилетали в мою голову и тут же улетали. Даже ручку мне не дали с листком бумаги.

Из «кормушки» торчала рука, на ладони лежали двенадцать таблеток. Человек за дверью молчал. Рука была мужская. Огромная ладонь и двенадцать таблеток, пять красных и розовых и семь белых разного диаметра. Я молча смотрела на руку. Мужчина пожаловал в гости, а я не готова. В огромной рубахе, без макияжа, без прически. За дверью продолжали молчать.