Они шли по нехоженому белому снегу, и у каждого из них учащенно билось сердце. Сергей ждал, когда его спутница заговорит, она же, как бы сомневаясь в том, что рядом с ней Лазо, не спешила. На одной из малолюдных улиц он высвободил свою руку и, заглядывая ей в лицо, спросил:

— Вы писали мне записку?

— Какую? — словно не понимая, о чем идет речь, спросила она в свою очередь.

— Вы назначили мне свидание?

— Как ваша фамилия?

— Лазо!

— Я многое слышала про вас.

— Странно! Я только два месяца в этом городе и никого, кроме офицеров своего полка, не знаю.

— Зато вас знают. Кстати, как вас зовут?

— Сергей Георгиевич. А вас?

— Ада.

— Что же вы слышали обо мне?

— Что вы запрещаете бить солдат и рассказываете им об истинных причинах войны. Это правда?

— Почему это вас интересует?

— Если это правда, то у нас с вами один путь.

— Какой?

— Против гадаловых, погоняевых и даже… — Ада на минуту остановилась и добавила: — И даже против тех, кто повыше.

Лазо оглянулся. Убедившись, что они одни, он сказал:

— Довольно играть! Скажите, кто вы?

Ада посмотрела Лазо в глаза. «Честные, — решила она, — такие глаза не лгут». Подхватив его под руку, она предложила:

— Идемте!

Они шли, касаясь плечом друг друга. Шли и молчали, но каждому казалось, что именно в этом городе должна была произойти их встреча, что они знакомы давным-давно и только странные обстоятельства не позволяли им свидеться раньше. И вдруг Ада заговорила:

— Видите вон там скалы-столбы?

— Вижу.

— Кто там только не бывал! В пятом году собралась маевка. Наскочили казаки и избили всех… На одной из скал сохранилась надпись: «Долой самодержавие!» Жандармы обещали большую награду тому, кто сотрет эти слова. Нашелся какой-то крестьянин, поднялся на столб, соскоблил одну букву и бросил работу — говорят, совесть заела. Жандармы не успокоились — нашли за четвертной билет провожатого. Тот повел их через Сарачаевскую площадку до «Садика», заросшего кедром, а сам исчез. Дело было осенью. Пошел холодный дождь, лазать в такую непогоду по гранитным скалам опасно, и жандармы решили возвратиться, но не смогли сойти со скалы… Я не знаю, удалось ли им спастись, но никто больше не рисковал стереть эти слова.

— И они остались по сей день? — спросил Лазо, внимательно слушавший Аду.

— Да! — ответила она и возбужденно продекламировала:

— Все как будто верно, — заметил Лазо, — но стихи эти меня не волнуют.

Ада, не обращая внимания, продолжала:

— Вот эти сроки уже лучше, но слова «странник униженный» не подходят. Разве человек, которого заковали в цепи, стал от этого униженным? Да и какой он странник? По-моему, он народный герой, я преклоняюсь перед ним.

Ада выждала и закончила:

— Вот это хорошо! — воскликнул Лазо. — Значит, стихи пишете?

— Нет, — смутилась Ада, — я их вычитала в старой газете «Енисей»… Пойдемте ко мне на Песочную!

— С радостью, — ответил Лазо, и теперь уже он, подхватив Аду под руку, весело зашагал с ней обратной дорогой к городу.

Дядя Глеб пристально наблюдал за Лазо. Опытному революционеру, сосланному в Красноярск на вечное поселение, сразу понравилась в прапорщике спокойная рассудительность. Лазо не рисовался, не произносил пышных слов, а говорил обдуманно, убежденно, и было совершенно очевидно, что его мысли не позаимствованы из дозволенных цензурой брошюр, а результат изучения жизни и знакомства с революционной литературой.

— Встреча с вами доставила мне удовольствие, — сказал Лазо, — но не скрою, что я признаю революционной только одну партию.

— Любопытно, какую? — поинтересовался дядя Глеб.

— Социал-демократов большевиков.

Дядя Глеб порывисто поднялся со стула и протянул Лазо руку.

— Спасибо за откровенность! — сказал он и, кивнув в сторону Ады, добавил: — Объясните это Лебедевой. Она и ее друг Николай никак не могут распрощаться с эсерами-максималистами, хотя и ругают их.

— Неужели вы большевик? — спросила Ада.