Безуглов остался при командующем.

— Ну как, Степан, замирение?

— Верить им, Сергей Георгич, опасно. Границу надо пуще зеницы ока охранять.

— Верно, Степан! Куда это стулья понесли?

— Отвезти надо, я слово дал.

— Слово сдержать надо, но только оставь мне эту мебель еще на два дня. А сейчас я тебе дам другое задание. Машинист Агеев просил за своего друга Павла Шаборина. У того отец работал на станции Маньчжурия, семеновцы его избили. Надо старика разыскать и отправить в Оловянную.

— Понятно, — бросил Безуглов любимое словечко и умчался к Пятиглавой.

На другой день к Лазо привели старика. Верхняя губа была рассечена пополам, на лбу темнело пятно, клок бороды вырван.

— Били тебя, отец? — спросил Лазо.

— Крепко, сынок.

— Хороша семеновская власть?

— Провалиться бы ей… Не люди, а звери.

— К сыну своему хочешь поехать? К Павлу Максимовичу?

— Если будет твоя воля.

— За тебя машинист Степан Степанович Агеев просил.

Старик с трудом улыбнулся.

— Степка! — сказал он. — Вырос он небось, Павкин-то дружок. Давно не видел его.

В вагон поспешно вошел начальник штаба и подал Лазо телеграмму. Командующий прочитал ее и спрятал в карман.

— Ну, отец, — сказал он старику, — ты оставайся у меня, тебя накормят, а завтра я тебя отвезу в Оловянную.

— Спасибо, сынок!

У Пятиглавой собрались все полки. Бойцы сидели кольцом на траве, тесно прижавшись друг к другу, а на зарядном ящике стоял Лазо.

— Дорогие товарищи! — прозвучал его чистый и окрепший за последние дни голос. — Вы освободили Забайкалье от семеновских банд и головорезов. Немало наших бойцов сложили свои головы в боях за Борзю, Мациевскую, при переходе через Онон. Предлагаю почтить их память вставанием…

Бойцы встали и безмолвно сняли шапки.

— Садитесь! — продолжал Лазо. — Придет время, когда жизнь в этом крае зацветет. Но сейчас на Советскую республику зарятся иностранные капиталисты. С Байкала движется новый враг — мятежники-чехословаки с белогвардейцами и эсерами. Решением Центросибири образован Прибайкальский фронт. Сегодня я уезжаю его принимать. Вместо меня командующим фронтом назначен товарищ Балябин. От имени Центросибири выражаю всем командирам и бойцам благодарность за победы, высокую дисциплину и верность советской власти.

Бойцы молча слушали. Но едва Лазо сошел с ящика, как неожиданно возле него вырос Игнашин. Сняв с головы каракулевую кубанку, отороченную узким серебряным галуном, он нервно мял ее.

— Казаки! — крикнул он. — Дозвольте мне сказать главкому слово.

— Говори! — откликнулось несколько человек.

— Сергей Георгич, — волнуясь, сказал Игнашин, — прости меня, молодого казака, за то, что не так складно скажу. Так вот!.. Научил ты нас любить советскую власть. Теперь мы знаем, чего хотят коммунисты… Правильные они люди! И ты правильный человек! Мы тебя за даурского казака считаем, за родного, забайкальского человека!

— Ура! — раздались мощные возгласы, и в воздух полетели кубанки и папахи.

Над Пятиглавой рдел закат. Глядя на степь, насколько мог видеть глаз, казалось, будто на землю бросили бескрайний разноцветный ковер — каких только полевых цветов здесь не было!

Под вечер паровоз дал гудок, и оба вагона — командующего и штабной — тронулись. Лазо стоял на ступеньках с непокрытой головой и махал рукой, а вдоль дороги выстроились бойцы Даурского фронта, провожая своего главкома. Сергей Георгиевич смотрел на степь, манившую своей далью и необыкновенной красотой, на сопки, лежавшие в голубой дымке, на небо, залитое багрянцем. Тяжело было расставаться с Даурией, но еще тяжелее было покидать людей, с которыми он сроднился, и знал, что каждый из них готов биться до последнего вздоха за советскую власть.

— Прощайте, дорогие друзья! Прощайте, забайкальские казаки!

Всю ночь в небе полыхали зарницы, освещая на горизонте обложенное черными тучами небо. При свете зарниц было видно, как паровоз тянул вагоны по освобожденному от неприятеля пути.

Лазо сидел у открытого окна. На столе стояла керосиновая лампа, боковой ветер раздувал холщовую занавеску, под стеклом лампы дрожал язычок пламени. За окном — темнота и шелест листьев на придорожных деревьях.

В Оловянной старик Шаборин попрощался.

— Степану Агееву кланяйся от меня, — наказал Лазо. — Скажи, что бойцы помнят его геройский подвиг под Мациевской. И еще скажи, чтобы приехал в Читу и разыскал меня.

— Скажу! — ответил Шаборин.

В Читу паровоз пришел ночью. Моросил дождь. Лазо мог остаться в вагоне, но он поспешил к Кларку. В доме уже спали. На стук откликнулась Нюта.

— Ты, Борис? — послышался ее тревожный голос за дверью.

— Это я, Сергей.

Нюта поспешно открыла дверь и боязливо отшатнулась.