На востоке из земли вырвался в небо первый луч, и сразу посветлело. Над землей встало в росе теплое и свежее утро. В тусклой синеве неба белело стадо мелких барашков. В поселке Невер глохнул собачий лай. За поселком петляла пыльная, безрадостная дорога, которая не манит попавшего в этот суровый край путника.

К Васильевскому прииску приехали на рассвете. Расположенный у подножья высокой сопки, он тянулся двумя узкими улицами. Старые бараки в беспорядке тесно тулились, наползая один на другой.

— Быстрее, Степан! — торопил Лазо. — В тайгу, подальше от человеческого жилья!

Размахивая вожжами, Степан описывал ими круги в воздухе, подгоняя лошадей.

Василий Бронников ехал рядом с Лазо. Лицо его, смуглое от крепкого загара, было сейчас запылено, глаза потускнели.

— Не думал я, что так кончится, — сказал он, обернувшись всем корпусом к Лазо.

— Рано тревожишься, Вася, — пожурил Лазо. — Борьба продолжается. Может, ты устал?

Бронников задумался.

— Не больше тебя, — ответил он.

— Вот это голос моего друга Бронникова, а то «не думал, что так кончится». Но вид у тебя все же невеселый.

— Видишь ли, Сергей, мы уходим в тайгу надолго, а мне хотелось бы проститься со своими стариками.

— Кто же тебе мешает?

— Без твоего разрешения не поеду.

— Езжай! — сказал безразличным голосом Лазо.

— Спасибо, друг! А где же искать тебя?

— В тайге.

— Тайга велика.

— Ищи сначала в верховьях Олекмы, продвигаться будем на восток к Зее.

Бронников, взмахнув кубанкой, тут же повернул коня и поехал обратной дорогой.

— Даром пустил его, Сергей Георгич, — сказал Без-углов, когда Лазо поравнялся с повозкой.

— Вернется.

— Кабы так, а то ведь до своей станицы не доберется. Нешто и я не хотел бы повидать Машу и Мишутку? Позволь мне — а я не поеду, потому гиблое дело, выдадут атаману, а тот семеновцам, и меня, раба божьего, поминай как звали.

На дороге показался человек. Когда сблизились с ним, Лазо спросил:

— Издалека?

— С Бородинского прииска, — ответил встречный в рваном и заношенном до блеска пальто на тощих плечах. Он был высокого роста, сероглаз, часто переминался во время разговора с ноги на ногу.

— Ну, как у вас? Что говорят про советскую власть?

— Будто в Якутии белые да и в Чите они. А правду не знаем. В общем, хорошего мало. Наше дело маленькое: поднимать золото с каменной постели.

— Далеко идешь?

— На Васильевский прииск наниматься. Поругался с маркшейдером, не человек, а гнус. Терпел, терпел, а сегодня решил податься к соседям.

— Что ж рассказывают про Читу? — допытывался Лазо.

— Всякое, — охотно ответил старатель. — Будто беляки решили изловить большевистского комиссара Лазо, а он им не дается. То в одном городе объявится, то в другом, завирушку закрутит, а сам улетит, как божья птица. Такого, вестимо, не сыщешь и днем с огнем.

— Значит, не человек, а черт, — заключил Лазо.

— Никакой он не черт… — Старатель запнулся, испугавшись своей словоохотливости. «Кто эти люди? — подумал он. — Скажешь лишнее, а тебя за шиворот — и в тюрьму». И, не договорив, старатель махнул рукой и пошел своей дорогой.

За Бородинским прииском стали встречаться зимовья. Степан, отдав вожжи Ольге Андреевне, пересел на коня и выехал вперед. Позади него ехал Лазо. И вдруг Безуглов заметил, как из тайги вышел человек с винтовкой и, оглянувшись, засеменил к зимовью. За ним — другой.

— Хунхузы, — крикнул Безуглов, обернувшись в седле к Лазо.

— Скачи к повозкам за пулеметом! — приказал Лазо и прильнул к своему биноклю, с которым он не расставался.

Дремучая тайга шумела, и заметить в ней движение человека даже с помощью бинокля было трудно.

Степан скоро возвратился, установил пулемет, но стрелять из него он не умел. Пришлось Лазо самому вставить ленту и, нажав на гашетку, дать очередь.

Хунхузы разбежались. Зимовье оказалось пустым, но железная печь была в нем натоплена, и на куске жести жарились лепешки из белой китайской муки. Безуглов подбросил хвороста, и пламя загудело в печке, просовывая огненные языки в прорези прикрытой дверцы.

Согревшись и передохнув, двинулись дальше.

— Ночевать будем в тайге, — предупредил Лазо.