— Сказал ты ему, чтоб проехал как можно дальше?

— Он и сам знает.

— Надо было сказать. А то развернется на первом же перекрестке и назад.

— Да знает он. Двадцать лет за рулем, верно? Нечего его за ручку водить.

— Я и не прошу.

— Так в чем же дело?

Во мне закипало раздражение.

— Возьми-ка стакан, да выпей полный, — посоветовал я.

— Тогда и вовсе засну.

— Слушай, ты меня не зли!

— Да что вы опять?! — обиженно вскричал он.

Он на ногах не стоял. Тяжело опустился на стул.

— Вечно все не по вас, черт возьми!

Я ломал себе голову — чем бы на него подействовать. Наконец придумал:

— Пробьемся к Рудной — кучу денег получишь!

— Бросьте вы. Я на это не клюну. Двадцать раз сулили, а вышел шиш.

Все-таки я его расшевелил. Деньги — не самая сильная сторона Обадала.

— Ну, шиш так шиш, — говорю. — Только не хнычь. Хныкать на людях запрещаю, да и при мне не советую.

— Вы обо всех одинаково судите. Думаете, не знаю?

Ожил! Стер ладонью капли с лица. Вытащил платок, провел по затылку.

— Да ну? Ты уверен?

— Железно, — ответил он. — И все здесь так же считают.

— Вот ты — ради денег работаешь, да?

— А жить-то на что?

— Хорошо. Тогда чего ради ты третью ночь не спишь, не зная наперед, сколько за это заплатят?

— Ради ваших прекрасных глаз, товарищ начальник.

— Глаза у меня не прекрасные.

— А чтоб вы не орали на меня. Все вас боятся, вот ради чего.

— Ладно, — говорю, а сам наблюдаю за ним.

Он сидит напротив меня, дородный, втиснутый в ватные штаны и мохнатый свитер; руки положил на колени, голову склонил, на шее слева виднеется широкий шрам — когда-то расплавленный асфальт брызнул ему за воротник и обжег неприкрытую кожу; в тот раз Обадал тоже не знал, сколько им заплатят, но старался заасфальтировать побольше.

— По-твоему, Обадал, все фрезы и струги, что мы закупили, с неба свалились, да?

— Ну и что?

— Или, может, начальники участков выложили собственные сбережения — нате, мол, купите машины… Так?

— Поработали мы побольше, вот вы и купили, когда денежки завелись.

— То-то и оно. И не говори мне, будто ты не можешь сделать вдвое больше, если захочешь. Тебе только захотеть, да с людьми бы твердости побольше. Я-то знаю.

— Может, и так. Жена требует, чтоб я бросил это дело и нашел себе другое место, где работают с шести до двух, и заработок постоянный, да еще премии, понимаете?

— И моя того же требует.

— Какой ей от меня прок? В два счета уйдет, если этак будет продолжаться.

— Моя уже так и поступила.

— Осточертело мне.

— Мне тоже.

— Прямо плешь проела, зуда…

— Пожалуй, и у меня так.

— Да знаю я! — вдруг выкрикнул он.

— Не скажешь ли еще чего?

— Я засыпаю.

— А ты открой глаза. На то ты и начальник, чтоб дать людям поспать.

— Спасибо за такое отличие. Оставьте его себе.

У моего локтя зазвонил телефон, я поднял трубку.

— Дорожное управление? — спросил кто-то.

— Что надо?

— Нижайшее почтение! — произнес пьяный мужской голос и замолчал.

— Опять шуточки? — усмехнулся Обадал. — Вот так все время.

— Убью я его, — сказал я. — Поймать бы — и стругом в снег, пускай знает, что такое зима.

— От Бальцара переняли?

— Что?

— Да вот это: стругом в снег.

Тут только я сообразил, что повторил угрозу Бальцара.

— Да нет, просто в голову пришло. А он что, так говорит?

— Говорит. Каждого, кто на Илону засмотрится, сгребет стругом — и в снег башкой, пускай подыхает.

— Красиво. Еще что?

— Еще грозится вскорости сделать это с вами, товарищ начальник. Очень скоро. Может, даже завтра.

— Славный ты малый, Обадал. Плесни еще капельку.

На капельки он не поскупился — налил сантиметра на два в кружку.

— Не надо бы вам столько пить, Зборжил.

— Сердце болит, брат.

— Рогатый лесник… — пробормотал он.

Наступила тишина. В этой тишине стало слышно, как бьется в печке огонь и скулит ветер в трубе. Крошечные кулачки яростно колотили в окно.

— Бедный ты, старина, — проговорил я. — Ждет тебя то же самое…